Кунио Каминаси - Допрос безутешной вдовы
– Что «не все»?
– Не все так живут! – Она опять вперилась в меня. – Есть, оказывается, люди, которые не плывут по течению, а гребут против! И мне больно, что это не ты и не я! Я об этом тебе толкую, а не о том, чтобы там от тебя, боже упаси, избавиться!
– И на том спасибо! – выпалил я раздраженно.
– Не за что! – язвительно откликнулась она.
– И что теперь? – спросил я.
– Теперь ничего. – Она вдруг резко сбавила обороты. – Теперь ты пойдешь в душ, потом в постель, а с утра ты опять уедешь в свой «дом отдыха» гоняться за своими русскими бандитами, а я останусь дома, и вся моя последующая жизнь будет такой же, как предыдущая.
– Значит, все так плохо, и мы только лицемерно делаем вид, что все прекрасно, да? – теперь уже я посмотрел за темное окно.
– Не плохо, Такуя, не плохо! У нас с тобой все нормально, а не плохо! Дело-то как раз в этом «нормально»! Это как наше японское «ойси», абсолютно то же самое!
– А «ойси»-то здесь при чем? – Я даже вздрогнул от такого неожиданного скачка к гастрономической теме, ведь «ойси», как известно, – это всего-навсего банальное японское «вкусно».
– При том, что мы, японцы, почти всегда говорим «ойси» не тогда, когда еда нам действительно нравится, когда она правда вкусная, а когда она всего лишь съедобная, не отрава то есть – в смысле, «есть можно». Отсюда и трагедия наша…
– Какая трагедия? – Я все еще не понимал, к чему она клонит. – О чем ты говоришь?
– Вот смотри. – Она, как было видно, окончательно успокоилась. – К примеру, дают всем в супермаркете бесплатно попробовать какое-нибудь новое блюдо. Подходят десятки теток наших, айно-сатовских, и я подхожу, конечно, потому что я такая же и от коллектива мне отделяться боязно. Продавщица спрашивает: «Ну как?» – а мне неудобно говорить правду, то есть что мясо ее или рыба просто нормальные, съедобные, не отрава то есть, но не более того. Я должна следом за моими предшественницами изобразить на лице оргазм – хотя бы в супермаркете! – и пропищать это гнусное «ойси», не веря самой себе, а после всего еще и переставая себя уважать…
– То есть ты считаешь, что, когда мы с тобой думаем или говорим, что у нас все хорошо, на самом деле у нас не хорошо, а только нормально? – Я решил вернуться из абстрактных кулинарных сфер в конкретные семейные. – Так получается?
– Да, – спокойно кивнула она. – И пойми, это совсем неплохо! Ты можешь даже сказать, что миллионы людей об этом только мечтают! И еще больше этого не имеют…
– Я могу сказать? – переспросил я.
– Да, ты, потому что я лично так говорить не хочу! Сегодня, по крайней мере…
– Почему? – Я искренне обрадовался, что пыл у Дзюнко заметно охладился и я могу обращаться к ней в традиционном, спокойном и рассудительном, ключе.
– Мне сорок пять, и в этом возрасте думать о миллионах других как-то не хочется, – холодно ответила она.
– А хочется думать о себе?
– Женщине – да, – согласилась она. – Я понимаю, ты мужик, Ганин – мужик, вам надо мир спасать, злодеев, как ты последнее время любишь говорить, «валить», а мне вот уже несколько лет на этот мир совершенно наплевать… И говори обо мне что хочешь!
– Понятно. А если бы сегодня Хидео Китадзиму не убили и имя его русской жены, Наташи, не всплыло бы, этих твоих признаний я бы не услышал, так?
– Не услышал бы сегодня, – с усмешкой парировала она, – услышал завтра: у тебя ведь постоянно кого-то убивают!…
Я почувствовал вдруг, что, если нам сейчас в этой затянувшейся и, честно говоря, абсолютно неожиданной для меня разборке не остановиться, может случиться непоправимое. Как бы мы с Дзюнко ни были притерты друг к другу, разница в характерах и мировосприятии у нас огромная, и я прекрасно знаю, что у нее сегодняшние катарсические переживания завтра улетучатся, как радостный новогодний дух из оставленной под утро первого января незакрытой бутылки шампанского. А в моей дурацкой слоновьей памяти они засядут навечно и будут свербеть и шелестеть всякий раз, как я вижу ее, и, что бы я ни делал, избавиться от такого болезненного и разрушительного в плане человеческих отношений массива горьких мыслей я никогда не смогу.
Спас меня, а точнее – нас, как всегда, все тот же Ганин. В раздаточное окно из кухни в столовую просунулась его влажная русая голова, из нижней части которой раздалось веселое:
– Идите спать, неугомонные вы мои! И откуда у вас столько слов друг для друга имеется!
– И то верно, – так же радостно откликнулась на его призыв Дзюнко, давая понять, что и для нее явление Ганина японскому народу принесло долгожданное облегчение.
– Помылся не запылился? – поинтересовался я у сэнсэя.
– Не запылился – это когда в сухой химчистке моются, без воды и мыла, – поправил меня Ганин, – а в моем случае – явился из пены шампунной, Такуя!
– И что бы мы без тебя, Ганин, делали? – ласково спросила Дзюнко, подошла к окну, обняла его за шею и притянула к себе левой рукой, мягко чмокнула нежными губами в небритую щеку и царственной походкой вышла из столовой.
– О! Командир назначил меня любимой женой! – зарделся Ганин. – А с тобой, майор, все ясно!
– Что тебе, балагур, ясно?
– Трибунал – и в бурьян, товарищ сержант! – Ганин ловко щелкнул невидимыми мне босыми пятками.
– Не в бурьян, Ганин, а на диван! И побыстрее – нам вставать через четыре часа! – приказал я, вытолкал его из кухни в гостиную, после чего с не слишком чистыми к концу очередного утомительного рабочего дня телом и совестью пополз в нагретую добряком Ганиным ванную.
Глава 11
Заснуть, однако, несмотря на страшную усталость и на идеальные домашние условия, мне так толком и не удалось. Не в пример моему престарелому храпуну-полковнику Дзюнко под боком никаких лишних звуков, кроме сладенького, едва уловимого невооруженным ухом посапывания, не издавала. Просто лежала уткнувшись своим точеным носиком в жесткую подушку, шершавую от наполнявшей ее гречневой шелухи. С тех пор как мы с ней одновременно с покупкой дома завели широкую, человеческую кровать и бросили эту дурацкую японскую традицию храпеть-сопеть на полу, на жиденьких матрасах-футонах, которыми до сегодняшнего дня якобы в благотворных ортопедических целях пользуются миллионы моих соотечественников, Дзюнко неожиданно выработала стойкую привычку спать на животе, что довольно быстро стало меня раздражать. За первые годы нашей «напольно-половой» жизни в бесконечных казенных и съемных квартирах я привык к тому, что даже в темноте в случае душевной необходимости всегда могу видеть ее лицо; и действительно, на футоне она почти всегда лежала на спине, в худшем случае – на боку, повернувшись ко мне своей тонкой кошачьей спинкой. Но как только мы перебрались на возвышенное в физическом смысле семейное ложе, ей без каких-либо объективных предпосылок, причин и поводов понравилось засыпать лежа на животе – для нее, видите ли, постельный матрас мягче, чем футон, и эта ее новая привычка мне сразу пришлась не по душе – иными словам, нарушила мое ночное душевное равновесие раз и навсегда.
Любой здравомыслящий циник немедленно отнес бы эту мою метаморфозу к сдвигу по фазе и порекомендовал посетить ближайшего психиатра, но раз я никого, даже циничного Ганина, в появившиеся вдруг проблемы посвящать не рискнул, то, соответственно, с этим моим психозом я и по сей день остаюсь один на один. И вот уже столько лет мне еженощно становится жутко неуютно, когда я вижу справа от себя только ее пушистый затылок. Мне постоянно кажется, что, если вдруг ее сейчас потрясти за перерезанное тонкой белой бретелькой легкомысленной ночной маечки плечо и разбудить, она повернет ко мне совсем не то лицо, к которому я привык, которое знакомо мне в дневном свете. Какое именно, чье это будет лицо, до сегодняшней ночи я не представлял – знал только, что это будет не моя Дзюнко, а кто-то другой, то бишь другая. Сегодня же мои многолетние кошмары приняли наконец-то вполне конкретные очертания: стоило мне на мгновение окунуться во влажную тьму тяжелой дремоты, как из-под взбитой дзюнковской челки на меня начинали поочередно смотреть испепеляющие глаза Ирины Катаямы и Наташи Китадзимы. Очнувшись в миллионный раз от этого бесконечного ужаса, причудливо извивавшегося в моем сознании ленивой лентой Мебиуса, я попытался судорожно найти хоть какое-нибудь объяснение тому, что эти конкретные лица конкретных красавиц ждали своего часа в глубинах моего озабоченного подсознания так много лет. Как раз озарение, высветившее сей позорный факт, а не сама подмена законной жены игривыми японскими россиянками не давало мне спать. И страшно было опять же не от того, что пускай и в секундном эротическом сне, но я все-таки видел рядом с собой вместо многолетней подруги серой провинциальной жизни находящихся в соблазнительном горизонтальном положении роскошных иностранок, а оттого, что они материализовались только сейчас – как будто последние двадцать лет я только и делал, что ждал именно их, а не кого-нибудь другого. Оказывается, именно это – точнее, эти – мне и были нужны все эти годы, раз, повидав на своем веку немало особей противоположного, или, как любит острить Ганин, «противоположенного», пола, я так и не сумел до нынешней ночи сгенерировать в своем больном воображении точный образ своей прекрасной ночной соседки.
