Юрий Козлов - Кайнокъ
— Пестова и Козазаев на леспромхозовском газогенераторе поехали. Пестовой выдано личное оружие, у Козазаева оказался трофей.
— Какой трофей?
— Немецкий, товарищ начальник.
«Беда будет с этими трофеями, — подумал Пирогов. — Везут для экзотики, а попадает эта экзотика в подлые руки».
— Что слышно о Долговой?
— Сказалась больной и передала заявление.
— О чем?
— Просит уволить из органов. — Протянула лист с двумя торопливыми строками.
— Она что, не понимает?..
— Понимает, товарищ начальник. Очень хорошо понимает. Вы идите спокойно на дело, и дай вам бог победы. А когда вернетесь, Долгова уже переболеет, и вы сделаете вид, будто не видали никакого заявления. Поймите ж вы, наконец, что работаете с женщинами. А это как на войне — год за три считается. — Улыбнулась грустно.
Не соскучишься в такой компании. Поманил за собой Брюсова, ввел в кабинет. Разбросал на столе фотографии.
— Ознакомьтесь внимательно, Геннадий Львович. Не исключено, что один или два из этих могут встретиться нам в горах. Народ отпетый. Всем терять нечего. Мой долг сказать вам об этом. А ваше право не идти со мной.
— Что вы такое говорите, Корней Павлович?.. Вы лучше придумайте, с чем я пойду. Хотя бы для устрашения.
— С револьвером знакомы?
— При моем центнере? Револьвер? — Брюсов постучал себя по животу. — Под Харьковом я стрелял из винтовки.
— Каулина, выдайте товарищу Брюсову винтовку, подсумок, тридцать патронов… И мне второй револьвер.
В легком плетеном ходке они быстро добрались до Сарапок. Но целый час потом ждали председателя сельсовета. Нервничали. Пирогов, как заводной, вышагивал вдоль крыльца. Туда-сюда, туда-сюда. Брюсов сторонился его. Побаивался на глаза попасть. Наконец пришел председатель. Небритый, пыльный, взбешенный. На приветствие махнул рукой — отстаньте, не такой уж добрый он, день этот.
— Что случилось? — спросил Корней Павлович.
— Не спавши беду наспал. Ячмень подошел у нас на одном поле. По сто с лишним пудиков будет. Стали вчера жать — налетела жатка на железо. Нож, транспортер — в клочья. Ночь с ней валандались в кузне. Склеили еле-еле. С утра сегодня только поехали — снова налетели на железо.
— На том же месте?
— Да нет, с другого краю.
— Что за железо?
— Штыри. Вот-т такие. В большой палец. В землю вбиты… — Видно, сгоряча, с горя он не доходил умом до такой подробности, а теперь вдруг понял, онемел, точно его по голове тем штырем огрели. — Ведь вбиты они. Не обронены. Не по дурости воткнуты, а вбиты. Еле выдернули…
Вот тот случай, подумал Пирогов, который нарушает самые точные и подробные планы. Он с трудом взял себя в руки, спросил спокойно:
— Вчерашнее железо выбросили?
— В кузне осталось.
— Разыщите. И вчерашнее, и сегодняшнее сохраните до моего приезда… Срочно позвоните в МТС. В райком. В райисполком. Не исключено, что не только у вас… Черт!.. Также все жатки в один день можно загубить!.. Это ж диверсия. Понимаете? Настоящая диверсия.
Вскочил по привычке, но сразу же сел, взял себя в руки: на каждый тычок зубами не нащелкаешься.
Спросив наконец, не слышно ли в деревне о его милиционерах чего, получив ответ — нет, не слышно, — Пирогов приказал немедленно поставить пикеты из самооборонцсв на склонах гор близ села. С оружием, патронами.
— Нельзя, чтобы кто чужой вышел на тракт. Задерживать всех подряд. Пусть среди них сам господь бог окажется.
— Машина — их рук дело?
— И ваши жатки, думаю, тоже.
У предсельсовета кожа на лбу в поперечные складки собралась, глаза прищурились, ожесточились до крайности.
— Сам пойду, деревню подыму от малого до старого.
— Не больше десяти-двенадцати человек. И без шума, — возразил Пирогов. — Напугаете еще людей…
Он уточнил места пикетов, некоторые организационные подробности, вооружение бойцов и заторопился дальше.
— Дорога дальняя, дел — выше головы.
— Пообедали бы уж, — предложил председатель, проводив их до возка. — Можно что-нибудь на скорую руку сообразить…
— В другой раз, — пообещал Корней Павлович. Шлепнул лошадь вожжами по боку, запрыгнул в ходок.
— Вы огорчены? — спросил Брюсов. Он не понял, что же такое произошло, отчего помрачнел Пирогов.
— Да.
Геннадий Львович оставил его в покое, принялся разглядывать горы.
«Вот как, значит, — думал Корней Павлович, машинально следя, как мелькают у передка сбитые до блеска подковы лошади. — Откровенная диверсия! Диверсия!..»
В тридцатом он еще мальчишкой был, но запомнил день и послеполуденный час, когда пришел по осени в их колхоз-первогодок железный трактор на высоких шишковатых колесах, как митинг был с музыкой, флагами, как двинулся тот трактор впереди людской колонны в поле, легко неся за собой жатку… А потом что-то случилось. По деревне пополз шепоток, что на дурную машину не напасешься инвентаря: за первый день трактор порвал три жатки, искромсал их в клочья. На поле оказались такие вот штыри, глубоко вбитые в землю, жесткие, не по зубам тонким, ломким ножам… В тот же вечер наехали из района милиционеры, вели следствие, но виновного не нашли, лишь зимой дознались как-то, кто грешен был…
«То была открытая классовая драка, — размышлял Пирогов. — Стенка на стенку. Ну а эти-то?.. Эти какой класс?.. Осколки! Ремки, а туда же…»
Беспокойно на душе. Будто он, Пирогов, лично виноват в случившемся. Не доглядел. Позволил…
Близко к вечеру они прибыли в Муртайку. Отсюда Корней Павлович намеревался пройти по следам юных старателей, подняться на гору, с которой открывается вид на речку, берущую начало под землей у входа в логово. Игушева, рассуждал он, преследуя бандитов, ушла далеко от дороги. Не подозревая о «хвосте», бандиты довели ее до места, где начинаются «собственные их владения». Таким образом, решив идти к Пурчекле, Пирогов рассчитывал именно в ее окрестностях встретить и Оленьку и поисковиков.
Не успели они привязать лошадь и войти в Совет, как туда потянулись парни, старики неторопливые. Человек десять собралось. С ними худенький шустрый Черномор — старый партизанский командир Илькнн.
— Иль гостить, иль судить к нам? — Уставился на важного «городского» Брюсова: по обличию высокий начальник, а в руках трехлинейка без штыка, с потертым ложем.
— Сразу быка за рога. А того нет, спросить, давно ли путники ели последний раз.
Илькин снова покосился на Брюсова.
— Так оно не вещь — спросить, только курятина наша больше из-под дуги.
— А нам легче и не надо.
Илькин отправил парня на бригадную кухню.
— Требуется ваша помощь, товарищи. — Достал карту. — Надо наглухо перекрыть не только дороги, но и возможные выходы на дорогу. Тут, тут и тут! Желательно, чтоб в заслон пошла не только молодежь. Требуются опытные стрелки.
— Пошто так мрачно говоришь? — спросил Илькин. — Иль верно немцы в Оби пароходами побывали?
— И вы трепом живете. Какие немцы? Бандитов надо подержать в мешке. Денька два. Может, три. До отбоя.
Илькин глаза закатил к потолку, что-то посчитал в уме.
— Раз надо, подержим. А сам-то ты загонять идешь?
— Если получится.
— Смотри, — снова глянул на Брюсова. — Вот чо скажу я тебе: ежлив ты на Васькины хоромы думаешь итить, то остерегись, как бы не припрятан там пулемет был. В тридцать втором прижали Ваську под Кожой. Милиция и красноармейцы. Князь врезал из двух пулеметов и пробился из колечка.
— Отчаянный народ был, эти васьки. Послушать, так они не теряли надежды повернуть Россию вспять.
— Поди, надеялись. Как же еще, поди!..
«И теперь надеются… Тот, кто в первую военную ночь обелиск со звездой свернул. И тот, кто в горы ушел, спрятался, оружие достал не отечество защищать, а грабить, тыл наш ворошить. Тот, кто остановил машину с продуктами для рабочих, добывающих оборонную руду. И тот, кто увел корову у Якитовой, овец, поросенка, теленка, двух лошадей из Покровки, Коченева, Кожи, Муртайки, Сарапок, Ржанца… Тот, кто набил в поле металлических штырей, понимая, что негде взять новые жатки, а хлеб — вот он, налился, созрел. И тот, наконец, кто слухи распространяет о Турции, о Японии, о пароходах в Оби.
Понимаешь ли ты, Корней, куда тебя судьба вынесла? Как ты писал там, чем рассердил полковника Рязанцева? „Полезным Родине“. Вот тебе, Пирогов, и Москва, и Кавказ, и Сталинград. И затерянный мир английского писателя Конан Дойля».
Самое благоразумное в такой ситуации — вернуться в отдел, составить записку на имя начальника управления, вытребовать хотя бы пару ребят из ББ[5]. Парочки парней из ББ ему хватило бы. Ловок Кочуров, неуловим Паскин, хитер Булычев. Но ведь и мы не лыком шиты. Кое-чему научились.
Но нет времени у Пирогова на записки. Нет у него ни одного дня времени. Даже часа нет. Где-то недалеко, может, в трех-четырех часах ходьбы, оглядываются сейчас с надеждой его девчонки, подмоги, избавления ждут. Молчаливые мальчишки из девятого и десятого классов, Яшка Липатов, воображающий себя очень взрослым, глядят с надеждой на девчат — все-таки в форме они, все-таки представители власти — и взгляды их полны вопросов: скоро ли, когда этому конец…
