Хеннинг Манкелль - Китаец
Она позвонила детям в тот же вечер, всем по очереди, тем троим, с кем могла связаться. Сомнения высказал лишь Давид. Так далеко, так вдруг? Она успокоила сына, сообщив, с кем едет и что врачи ничуть не возражают.
Потом она разыскала карту и вместе со Стаффаном нашла отель «Дун Фан», где они с Карин остановятся.
— Завидую тебе, — неожиданно сказал Стаффан. — Хоть ты была в юности «китаянкой», а я всего-навсего пугливым либералом, верившим в более спокойные общественные перемены, тем не менее я мечтал побывать там. Не вообще в стране, а именно в Пекине. Мне кажется, мир оттуда выглядит иначе, не как из моего поезда в Альвесту и Несшё.
— Представь себе, будто посылаешь меня на разведку. Потом мы вместе махнем туда летом, когда нет песчаных бурь.
Предотъездные дни прошли в растущем ожидании. Когда Карин Виман улетала из Каструпа, Биргитта тоже была там, забирала заказанный билет. Они попрощались в зале отлетов.
— Может, и хорошо, что мы летим в разные дни, — сказала Карин. — Поскольку я важная персона на конгрессе, меня вознаграждают удобством перелета. Не очень-то приятно лететь в одном самолете, но в разных классах.
— Я в такой горячке, что в случае чего и в товарном вагоне поехала бы. Обещаешь встретить меня?
— Конечно.
Вечером, когда Карин уже наверняка была на пути в Пекин, Биргитта Руслин разбирала содержимое одного из картонных ящиков в гараже. И на самом дне нашла то, что искала: старый захватанный экземпляр цитатника Мао. На внутренней стороне красной пластиковой обложки написанная ее рукой дата: 19 апреля 1966 г.
Я тогда была совсем девчонка, подумала она. Невинность почти во всех отношениях. Единственный раз переспала с парнем, с Туре из Борстахусена, он мечтал стать экзистенциалистом и огорчался, что борода у него растет плохо. С ним я лишилась невинности в холодном летнем домишке, пропахшем плесенью. Помню только, что он был невыносимо неловок. Неловкость потом разрослась до такой степени, что мы поспешно расстались и никогда больше не смотрели друг другу в глаза. Что он говорил обо мне своим товарищам, мне до сих пор интересно. А что я сама говорила своим товаркам, не помню. Но такую же важность имела политическая невинность. Потом пришла «красная буря» и захлестнула меня. Хотя я так и не доросла до тех знаний о мире, какие получала. После бунтарского периода я спряталась. И не сумела разобраться, почему дала заманить себя в эту чуть ли не религиозную секту. Карин примкнула к левой партии. Сама я — к «Международной амнистии», а теперь вообще нигде не состою.
Она села на автомобильные шины, полистала красную книжечку. Между страницами обнаружилась фотография. Она и Карин Виман. Сразу вспомнилась история снимка. Они втиснулись в кабинку фотоавтомата на лундском вокзале — инициатива, как всегда, принадлежала Карин, — бросили монеты в прорезь и дождались, что получится. Глядя сейчас на это фото, она громко расхохоталась и вместе с тем испугалась дистанции. Все это осталось далеко-далеко позади, почти невозможно представить себе путь, пройденный с тех пор.
Холодный ветер, подумала она. Старость подкрадывается, уже в затылок дышит. Она сунула цитатник в карман и ушла из гаража. Стаффан успел вернуться. Она села напротив него за кухонный стол и смотрела, как он ест приготовленный ею обед.
— Ну как, красный охранник, готова? — спросил он.
— Только что достала свою красную книжечку.
— Пряные травки, — сказал он. — Если хочешь сделать мне подарок, привези пряные травки. Мне всегда казалось, что в Китае запахи и вкусы совершенно необыкновенные.
— А еще что?
— Тебя самое, здоровую и веселую.
— Пожалуй, это я могу обещать.
Назавтра он предложил отвезти ее в Копенгаген. Но она удовольствовалась тем, что муж подбросил ее до вокзала. Ночью ее одолевало предотъездное возбуждение, она то и дело вставала, пила воду. По телетексту следила за развитием событий в Худиксвалле. Фактов о Ларсе Эрике Вальфридссоне всплывало все больше, но ни слова о том, почему, собственно, полиция заподозрила его в массовом убийстве. Нервозность по поводу того, что он сумел покончить с собой, уже добралась до риксдага в форме резкого запроса министру юстиции. Единственный, кто по-прежнему держался спокойно, был Робертссон, к которому она проникалась все большим уважением. Он настаивал, что расследование продолжится своим чередом, хотя подозреваемый и мертв. Однако начал намекать, что полиция разрабатывает и другие версий, о которых он говорить не может.
Это мой китаец, думала она. Моя красная ленточка.
Несколько раз ее охватывало искушение позвонить Виви Сундберг, поговорить с ней. Но звонить она не стала. Сейчас куда важнее предстоящее путешествие.
Погожим зимним днем Стаффан Руслин отвез жену на вокзал и, когда поезд тронулся, помахал на прощание. В Каструпе она без затруднений зарегистрировалась, получила, как и хотела, места возле прохода — и до Хельсинки, и до Пекина. Когда самолет оторвался от земли, это движение как бы отомкнуло в ней какой-то замок, и она улыбнулась сидящему рядом старому финну. Потом закрыла глаза, до Хельсинки отказалась от еды и питья и стала вновь вспоминать время, когда Китай был ее земным и желанным раем. Удивительно, какими до ужаса наивными были многие ее представления, вроде того, что шведское общество в нужную минуту с готовностью восстанет против господствующего порядка. Неужели она всерьез в это верила? Или просто участвовала в игре?
Биргитте Руслин вспомнился лагерь летом 1969-го в Норвегии, куда ее и Карин пригласили норвежские товарищи. Все было ужасно таинственно. Никто не знал, где будет устроен лагерь. Участников — никто опять же ничего не знал о других — снабдили псевдонимами. Чтобы еще больше запутать постоянно бдительного классового врага, при назначении псевдонимов вдобавок и пол меняли. Она до сих пор не забыла, что ее звали тогда Альфредом. Ей сообщили, что надо автобусом ехать в сторону Конгсберга. И сойти на определенной остановке. Там ее встретят. Под проливным дождем она стояла на безлюдной остановке и старалась думать, что вот теперь должна с революционным терпением подавить противоречие между дождем и собственным настроением. Наконец рядом остановился автофургон. За рулем сидел молодой парень, который представился как Лиза и пригласил ее в кабину. Лагерь располагался на заросшем поле, палатки стояли рядами, ей удалось путем обмена местами попасть в ту же палатку, где поселилась Карин Виман (ее звали Стуре), и каждое утро они делали гимнастику под сенью развевающихся красных флагов. Всю эту лагерную неделю Биргитта жила в постоянном напряжении — как бы не попасть впросак, не сказать что-нибудь невпопад, не выставить себя контрреволюционеркой. И вот настал решающий миг, когда она от страха чуть в обморок не упала: однажды ее попросили встать, представиться, конечно же под именем Альфред, и рассказать, чем она занимается в гражданской жизни, каковая скрывала тот факт, что на самом деле она непоколебимо идет по пути профессионального революционера. Но она справилась, не провалилась, а в довершение триумфа Кайса, высокий тридцатилетний парень с татуировками, одобрительно похлопал ее по плечу.
Сейчас, в самолете на пути в Хельсинки, она думала, что все случившееся в тот раз было затяжным страхом. На краткий миг она ощутила себя участницей порыва, который, быть может, способен сдвинуть земную ось. Но в остальном только изнывала от страха.
Надо будет спросить у Карин. Интересно, она тоже боялась? Китайский рай, о котором она мечтала, — самое подходящее место, чтобы получить ответ на этот вопрос. Возможно, вообще удастся лучше понять то, что составляло тогда смысл ее существования?
Она встрепенулась, когда самолет пошел на посадку в Хельсинки. Шасси коснулось бетонной полосы — через два часа отлет в Пекин. Биргитта села на диван под старинным самолетом, подвешенным к потолку в зале отлетов. В Хельсинки было холодно. За большим окном, выходящим на ВПП, она видела клубы дыхания наземного персонала. Вспомнился последний разговор с Виви Сундберг, состоявшийся несколько дней назад. Биргитта спросила, есть ли у них фото, распечатанные с пленки из камеры наблюдения. Распечатки были, и Виви даже не поинтересовалась зачем, когда Биргитта попросила прислать ей портрет китайца. На другой день увеличенный снимок лежал в ее почтовом ящике. А сейчас находился в сумке. Она достала фото из конверта.
Среди миллиарда людей есть и ты, думала Биргитта. Но я никогда тебя не найду. Никогда не узнаю, кто ты. Назвался ли подлинным именем. А главное, не узнаю, что ты делал.
Она медленно пошла к выходу на пекинский рейс. Там уже собирались ожидающие пассажиры. Половина — китайцы. Здесь начинается кусочек Азии, подумалось ей. В аэропортах границы сдвигаются — становятся ближе и в то же время остаются далеко.
