Хеннинг Манкелль - Перед заморозками
Обзор книги Хеннинг Манкелль - Перед заморозками
Хеннинг Манкелль
Перед заморозками
Пролог
Джонстаун, ноябрь 1978
Тысячи раскаленных игл впивались в мозг, боль была невыносимой. Чтобы успокоиться, он попытался собраться с мыслями. Что было мучительней всего? Незачем было искать ответа на этот вопрос, он его знал. Страх. Джим спустил на него собак, как на дичь. Он, собственно говоря, и был дичью. Больше всего его испугали собаки. Всю эту бесконечную ночь с 18 на 19 ноября, когда он, уже не в силах бежать, затаился за полусгнившим поваленным деревом, ему казалось, что они уже рядом, они настигают его.
Джим не даст мне уйти. Человек, за которым я безоглядно последовал когда-то, человек, казавшийся мне воплощением безграничной и безусловной божественной любви… теперь это совсем другой человек Он незаметно поменялся сутью со своей тенью… или даже хуже, чем с тенью — с дьяволом. Он, всегда предупреждавший их в своих проповедях об опасности сатанинского соблазна. Самовлюбленный дьявол, ему мало того, что мы служим Господу в смирении и послушании. То, что я принимал за любовь… это была не любовь. Это была ненависть. Мне надо было сообразить раньше. Джим ничего не скрывал, он повторял это раз за разом. Он открыл нам правду о себе, но не всю сразу, а постепенно… подлое, ползучее откровение. И не только я — никто из нас… мы просто не желали слышать то, что скрывалось за его словами. Я тоже виноват — не хотел понимать. Когда Джим собирал нас на свои проповеди, когда рассылал наставления, он говорил не просто о духовных приуготовлениях к судному дню — эти приуготовления и без того были обязанностью каждого. Он всякий раз напоминал, что мы должны быть в любой момент готовы к смерти.
Он вслушался в темноту. Неужели снова лай собак? Нет, это в нем самом, это ему кажется… Он снова попытался своим измученным, парализованным ужасом мозгом охватить все, что произошло в Джонстауне. Он обязан понять. Джим был их вождем, пророком, священником. Когда настал час исхода из Калифорнии, где их преследовали власти и пресса, они последовали за ним. В Гайане мечтали они воплотить свою мечту о жизни в Боге, в гармонии с самим собой, в гармонии со своим окружением, в гармонии с природой. Вначале так все оно и было. Им казалось, что они нашли свой рай. Но потом что-то произошло. Может быть, им просто и не суждена была спокойная жизнь и в Гайане? Может быть, они и здесь в опасности, как и в Калифорнии? Может быть, для того, чтобы обрести ту гармонию, что они обещали друг другу, надо распрощаться не только со страной, но и с жизнью? «Я многое передумал, — сказал Джим, — я теперь вижу больше и дальше, чем тогда. Судный день на пороге. И, чтобы не быть вовлеченными в этот последний водоворот, может быть, нам придется умереть. Нам придется умереть, чтобы не дать погибнуть нашим душам».
Они должны совершить коллективное самоубийство. Первый раз, когда Джим заговорил об этом, когда они стояли на молитвенной поляне, ничего пугающего в его словах не было. Он говорил об этом как о крайнем выходе: сначала родители дадут детям разведенный цианид — Джим хранил его в пластмассовой канистре в запертой комнате с задней стороны дома. Потом сами примут яд — тем, кто усомнится, кого в решающий миг покинет вера, тем поможет сам Джим и его ближайшие помощники. Если яда не хватит, есть оружие. Джим сам позаботится, чтобы к тому моменту, когда он направит пистолет себе в висок, все были мертвы.
…Он лежал, забившись под поваленное дерево, тяжело дыша — тропическая жара была невыносимой. Он все время прислушивался, не слышно ли лая Джимовых собак. Огромные, красноглазые чудища, их все боялись. Джим сказал, что ни у кого из тех, кто пришел под его духовное покровительство, кто проделал вместе с ним нелегкий путь из Калифорнии сюда, в дикую Гайану, иного выбора нет — они должны идти путем, назначенным Господом. Тем путем, что он, Джим Уоррен Джонс, определил как единственно верный.
Все это звучало так успокаивающе! Только Джим умел так произнести эти страшные слова — смерть, самоубийство, цианид, оружие… чтобы в них вместо угрозы звучала красивая, задумчивая печаль…
Его затряс озноб. Джим наверняка ходит сейчас среди трупов и проверяет, все ли мертвы. Он наверняка заметит его отсутствие и спустит собак. Вдруг его поразила мысль: все мертвы. Потекли слезы. Только сейчас он осознал по-настоящему, что произошло. Мария и девочка, все мертвы… и они тоже мертвы. Нет, невозможно в это поверить. Они перешептывались с Марией по ночам. Джим, похоже, сходит с ума. Это был уже не тот человек, который привлек их когда-то, обещая спасение и смысл в жизни, если они придут в Народный Храм — детище Джима. Как откровение, поразили их в те далекие времена слова Джима: единственное счастье — это вера в Господа, в Христа, в спасение после окончания земной жизни, а конец этот скоро наступит. Как той ночью сказала Мария… «У Джима глаза блуждают… он нас уже не видит. Он глядит мимо нас, и взгляд холодный, будто он уже и не желает нам добра».
Наверное, пора уходить, шептали они по ночам. Но все время надеялись — он очнется, придет в себя, у него кризис, слабость его скоро пройдет. Джим был самым сильным из них. Без него они не поселились бы в этом земном раю. Он раздавил на лице какое-то насекомое. Стояла тяжелая жара, джунгли исходили паром. Отовсюду летели и ползли насекомые. Ветка коснулась его ноги — и он вскочил, подумав, что это змея. В Гайане полно ядовитых змей. Только за последние три месяца три члена общины были ужалены, ноги у них отекли, почернели, появились гнойные нарывы, они потом вскрылись, и наружу потек зловонный гной. Одна женщина из Арканзаса умерла. Они похоронили ее на своем крошечном общинном кладбище, и Джим произнес одну из своих длинных проповедей, точно как тогда, когда он впервые появился в Сан-Франциско со своей церковью, Народным Храмом, и быстро прославился как искусный и необычный проповедник.
Еще один образ, пожалуй, самый четкий из всего, что сохранила память. Он тогда дошел до последней черты — алкоголь, наркотики и муки совести из-за брошенной дочки… Жить больше не хотелось. Всего только — один шаг… грузовик, поезд… и все будет кончено, никто и не вспомнит о нем, никому не будет его не хватать, и в первую очередь — ему самому. Он брел по городу, мысленно прощаясь с людьми, которым не было до него никакого дела, и случайно прошел мимо дома, где помещался Народный Храм. «Это был Божий промысел, — сказал ему позже Джим. — Бог увидел тебя и решил, что ты будешь одним из избранных, одним из тех, кто удостоится благодати жить в Боге». Непонятно до сих пор, что толкнуло его тогда зайти в это здание — оно и на церковь-то не было похоже, он не мог найти этому объяснения даже сейчас, лежа под упавшим деревом, ожидая, что собаки Джима вот-вот найдут его и разорвут на куски.
Надо уходить, подумал он, но у него не хватало решимости оставить свое убежище. К тому же никак нельзя бросить Марию и девочку. Однажды он уже предал ребенка, и больше он этого не допустит.
Что же произошло? Утром все, как и обычно, рано встали. Собрались на полянке, где они всегда читали утреннюю молитву, и стали ждать. Но дверь в хижине Джима была закрыта — в последнее время такое бывало все чаще. Они молились одни, все девятьсот двенадцать взрослых и триста пятьдесят детей, все, кто жил в колонии. Потом разбрелись работать. Он не остался бы в живых, если бы еще с двумя членами общины не пошел искать двух заблудившихся коров. Расставаясь с Марией и дочерью, он даже предполагать не мог, что им угрожает опасность. Только когда они поднялись на противоположный склон оврага, отделяющего колонию от джунглей, он понял — что-то не так.
Они остановились как вкопанные — со стороны колонии донеслись выстрелы. Ему теперь казалось, правда, уверенности не было, что он даже слышал крики людей, перекрывающие неумолчный гомон птиц. Они поглядели друг на друга и побежали назад, в овраг. Он вскоре потерял своих спутников — он почти не сомневался, что они тоже решили бежать. Когда он вышел из тени деревьев и перелез через забор, окружавший сад Народного Храма, в колонии было тихо. Слишком тихо. Никто не собирал фрукты. Людей вообще не было видно. Он помчался к дому — он понял, что случилось что-то ужасное. Джим наконец открыл запертую дверь и вышел к людям — но пришел он не с любовью, а с ненавистью. С ненавистью, в последнее время все чаще вспыхивавшей в его глазах.
Он почувствовал, что ногу вот-вот сведет судорога, и осторожно повернулся, продолжая прислушиваться, не слышно ли собачьего лая. Нет, ничего не слышно, кроме неумолкающего стрекота цикад и шороха крыльев пролетающих чуть не над самой головой ночных птиц. Что я могу еще вспомнить? Он бежал по пустому саду… попытался сделать то, что, как учил Джим, было единственным шансом человека снискать величайшую благодать — вручить жизнь свою Господу. Он вручил Господу и жизнь свою, и молитву: Господи, сделай так, чтобы Мария и девочка были живы, что бы тут ни произошло. Но Бог его не слышал. Он вспомнил, как в отчаянии ему пришла мысль — может быть, это Джим и Бог затеяли перестрелку? Те выстрелы, что они слышали из оврага?
