Эд Макбейн - Смотри, как они умирают
— Ареста не было, — сердито бормотал он сквозь зубы, — а я все равно должен кропать этот чертов отчет.
— Радуйся, что ты жив, — отозвался Карелла, не отрывая взгляда от исписанного листа бумаги.
— Для этого понадобится больше чем кирпичи, которыми кидался в меня этот ублюдок Пепе Миранда, — заверил его Паркер, продолжая колотить по клавишам машинки.
— Тебе просто повезло, — продолжал Карелла, — он повел себя довольно миролюбиво. У него был твой пистолет и еще чей-то пистолет, так что тебе чертовски повезло, что он решил не убивать тебя.
— Он цыпленок, — фыркнул Паркер, отрываясь от своего отчета, — я бы на его месте перестрелял всех копов в зоне видимости, а потом бы еще и прохожих. А Миранда просто цыпленок. Он знал, что игра окончена, так что решил не добавлять больше ничего к тому, что у нас уже есть на него.
— А может, ему понравилось твое лицо, — предположил Карелла, — может, он счел, что ты слишком мил, чтобы убивать тебя.
— Да, — буркнул Паркер и вернулся к своему отчету.
Карелла ему не нравился. Он помнил случай в марте, когда они с Кареллой немного повздорили в этой вот комнате. Драка прекратилась так же внезапно, как и началась, когда Фрэнки Эрнандес нервно напомнил, что в здании находится лейтенант. Но Паркер не любит незаконченных дел. Так что может Карелла и подзабыл давний инцидент, но он, Паркер, нет, а значит, так или иначе, придется разобраться с этим. Вернувшись мысленно в тот мартовский день, он подумал, как странно, что и сегодня в этой комнате сидят все те же трое. Карелла тогда вскипел из-за замечания, сделанного Паркером Эрнандесу. Ну почему люди порой такие вспыльчивые? Паркер бросил отчет на свой стол и направился к водяному охладителю.
Фрэнки Эрнандес, третий из присутствовавших здесь в тот мартовский день, был здесь третьим и сегодня. Он стоял у одного из шкафов с документами. На нем были белая рубашка с короткими рукавами и синие брюки. В кобуре на груди топорщился пистолет 38-го калибра. Это был смуглый, широкоплечий мужчина с прямыми черными волосами. Его карие глаза были глазами человека, всегда ожидающего нападения и который, следовательно, всегда готов к защите. Не так-то просто служить пуэрториканцу полицейским в районе, где живет столько соотечественников — особенно если тебе случилось родиться и вырасти на одной из улиц этого района. Какие бы баталии ни вел он со своими соседями, в глазах полиции и в своих собственных глазах он ассоциировался с ними. Он не был счастливым человеком. Ему просто не довелось испытать, что это значит.
— Как думаешь, где сейчас твой приятель? — спросил Паркер.
— Какой приятель? — вскинулся Эрнандес.
— Миранда.
— Он мне не приятель.
— Я думал, что вчера мы получим его труп, — продолжил Паркер. Наполнив прохладной водой бумажный стаканчик и сделав глоток, он вытер губы тыльной стороной ладони. — Мы впятером нагрянули к нему на квартиру, но этот сукин сын вытащил откуда-то из рукава пистолет и улизнул от нас. Видели сегодняшнюю прессу? «Миранда разрушил планы полиции». Этот ублюдок попал на первые полосы газет.
— Все равно он мне не приятель, — повторил Эрнандес.
— Да, — буркнул Паркер. Казалось, он хотел сказать еще что-то, но сдержался. — А что за женщина приходила?
— Ее зовут Гомес, — ответил Эрнандес.
— И чего она хотела?
— Ее сын вляпался в какие-то неприятности. Она хочет, чтобы я поговорил с ним.
— Черт возьми, кто ты такой, по ее мнению? Священник?
Эрнандес пожал плечами.
— И ты что, собираешься пойти? — не унимался Паркер.
— Как только закончу работу.
— Может, ты и вправду священник.
— Может быть, — кротко ответил Эрнандес.
Паркер подошел к вешалке в углу комнаты и снял с крючка темно-синюю панаму.
— Выйду наружу, — сообщил он. — Проверю, что там слышно.
— Насчет чего? — поинтересовался Карелла.
— Насчет этого ублюдка Миранды. Он ведь не растворился в воздухе. Куда бы ты отправился на его месте?
— В Россию, — хмыкнул Карелла.
— Н-да. Думаю, он все же вернулся сюда. Прямо сюда. Он не стал бы искать убежища в другом месте даже после того, как мы чуть не повязали его здесь. Так где он может быть? Дома. В родном 87-м районе. А если он где-то здесь, можно спокойно ставить свою задницу за то, что каждая собака на улице знает, где именно. Так что Энди Паркер собирается на охоту.
Он подошел к своему столу, открыл верхний ящик, вынул оттуда свой табельный револьвер и кобуру.
— Не перетруждайтесь тут, — сказал он, подходя к двери. — Хотя не думаю, что вам нужны мои советы.
Его шаги отозвались в коридоре звучным эхом. Эрнандес смотрел ему вслед, когда он спускался по лестнице. Обернувшись, он увидел, что Карелла тоже наблюдает за удаляющимся Паркером. Глаза их встретились. Но ни один не произнес ни слова. Молча они вернулись к работе.
Азусена Гомес их тех женщин, которой повезло родиться красивой и оставаться красивой, несмотря на все неприятности, которые подбрасывала ей жизнь. Имя ее в переводе с испанского значило Белая Лилия, и оно очень подходило ей, поскольку кожа ее была белой и гладкой, а лицо и фигура обладали той изящной красотой, которая является привилегией цветов. Овал лица безупречен, карие глаза смотрят с особым, редким безмятежным выражением. У нее был прямой тонкий нос, а губы чуть изогнутыми, словно она вот-вот собиралась заплакать. Ей безо всяких диет удавалось держать свою фигуру в прекрасной форме, при виде которой частенько присвистывали ее соотечественники пуэрториканцы. Ей было сорок два года, и она знала, что такое быть женщиной, и пока еще знала, испытала и счастье, и горечь материнства. Она не была высокой, возможно, это был единственный ее недостаток, но казалась высокой, когда стояла у кровати сына и смотрела на него сверху вниз.
— Альфредо! — позвала она.
Тот не ответил. Он лежал, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лицом в подушку.
— Альфредо?
Мальчик не поднял головы, даже не шевельнулся.
— Мама, оставь меня. Пожалуйста, — пробормотал он.
— Ты должен выслушать меня. То, что я скажу, — важно.
— Нет никакой разницы, что ты скажешь, мама. Я уже знаю, что мне надо сделать.
— Пойти в церковь — это ты должен сделать?
— Да.
— И они причинят тебе зло.
Он резко сел. Ему исполнилось шестнадцать, и он — вылитая мать. У него были большие карие глаза, юношеский пушек на щеках, его губы — точно так же, как у матери, — казалось, вот-вот готовы капризно и грустно скривиться.
— Я хожу в церковь каждое воскресенье, — ответил он, — и сегодня тоже пойду. Они не смогут меня остановить.
— Остановить тебя они не смогут, но они причинят тебе вред. Они ведь так сказали?
— Да.
— Кто именно сказал это тебе?
— Парни.
— Какие парни?
— Мама, тебе не надо в это влезать, — жалобно попросил Альфредо. — Все это…
— Почему? Почему они так взъелись на тебя?
Альфредо не ответил. Просто молча смотрел на мать.
— Почему, Альфредо?
Слезы застали его врасплох. Он вдруг почувствовал, как они наполнили его глаза, и быстро отвернулся, чтобы мать не заметила, что он плачет. Он снова бросился на постель и зарылся лицом в подушку. Плечи его чуть вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Она легонько дотронулась до его руки.
— Поплачь, — тихо сказала она.
— Мама, я… мне стыдно…
— Поплакать бывает полезно. Даже твой отец иногда плакал. Слезы не грех для мужчины.
— Мама, мама, пожалуйста… ты не понимаешь…
— Я понимаю, что ты мой сын. — Логика миссис Гомес была предельно проста. — Я понимаю, что ты хороший, а те, кто хочет избить тебя, — плохие, а плохие не должны заправлять на улицах, Альфредо. Ты говоришь, что должен пойти на одиннадцатичасовую мессу, как ты делаешь это всегда. Ты говоришь, что пойдешь, несмотря на то что они против тебя замышляют. Вот этого я не понимаю.
Он снова сел, и слова, не слова — выкрики, — брызнули с его дрожащих губ:
— Я не могу провалиться!
— Ты не можешь… провалиться? — изумленно переспросила она.
— Я не могу испугаться, мама. Это будет значить полный провал. Ты не понимаешь! Ты просто не можешь этого понять! Пожалуйста, позволь мне сделать то, что я должен.
Мать стояла у кровати, не сводя с него глаз, не сводя глаз со своего сына, который словно не был ей знаком; и ребенок, которого она лелеяла, который сосал ее молоко, вдруг, каким-то непостижимым образом, стал кем-то другим. Его лицо, его речь, его глаза казались такими далекими, странными, чужими. Она глядела на него пристально, будто силясь взглядом заставить эти изменения исчезнуть и восстановить прежние узы с сыном, всегда казавшиеся ей нерушимыми.
Наконец она четко произнесла:
— Я ходила в полицию.
— Что?! — не веря своим ушам, воскликнул он.
