Кунио Каминаси - Допрос безутешной вдовы
Я, конечно, в силу своей природной проницательности и профессионального опыта сразу подумал о том, что самой же Дзюнко быстро наскучит жить на таком уж слишком удаленном от центра города отшибе, но она била себя кулачками в обе аппетитные как тогда, так и сейчас персиковые груди и клялась, что ей будет в центр на электричке ездить не только не хлопотно, но, напротив, приятно. К этому времени мы собрались стругать Морио – первым по плану (по моему, конечно, Дзюнко все время девочек подавай!) У нас непременно должен был быть мальчик. Поэтому нам нужно было задуматься не только на девять месяцев, но и на шесть лет вперед, чтобы загодя решить вопрос со школой, то есть, опять же, с местом постоянной оседлости потому как менять школы у нас не рекомендуется. Травить новенького, издеваться над ним и доводить до психоза а часто – и до самоубийства, в японских школах дело привычное и, я бы даже сказал, обязательное. Данные по смертельным исходам и увечьям детей, подвергшихся в школах издевательствам со стороны одноклассников при полном попустительстве учителей, ни одному японскому родителю оптимизма не внушают, и в конце концов я смирился – вслед за детородным – с природоохранным рвением Дзюнко, глубокомысленно вздохнул и отправился в банк оформлять ипотечный кредит.
Не то чтобы у нас совсем не было средств: после смерти мамы мне перепало двадцать миллионов иен, что составляло тогда две трети стоимости дома, а на счету у меня уже лежало порядка пяти миллионов. То есть в данном случае конкретные деньги на конкретную покупку у нас имелись, но во мне сработал стадный инстинкт, основанный на извечном, ничем не истребимом в наших куцых японских душонках страхе быть не таким, как все. Это сейчас, когда мне до «полтинника» три зимы и два лета и до полковника – столько же, я весь из себя крутой и смелый и без дрожи в коленках и отроческого заикания с красивыми русскими бабами в ресторанах беседы светские веду, и ладони у меня при этом сухие. А семнадцать лет назад во мне не только килограммов поменьше было, но и самоуверенности: я себе тогда даже представить не мог, как в один прекрасный день заявляюсь в отдел и объявляю, что прикупил дом в продвинутом Айно-сато без всякого кредита – с полной разовой оплатой из собственных средств. Может, и смотрели бы на меня после этого мои молчаливые коллеги, обремененные тридцатилетними дебиторскими обязательствами перед нашими прожорливыми банками, без особой ненависти – примитивной зависти с их стороны было бы вполне достаточно, но отважиться на такую антиобщественную выходку я не решился. Контракт с банком на ипотеку я подписал стандартный – на все те же тридцать лет, до истечения которых теперь осталось тринадцать.
Непритязательный двухэтажный домик в обывательском духе американского Среднего Запада конца шестидесятых, справленный на полученные в банке двадцать шесть миллионов иен и послуживший местом сотворения сначала шкодливого и бестолкового Морио, а затем спокойной и смышленой Норико, мы уже дважды ремонтировали – не забесплатно, разумеется, а к самому Айно-сато моя Дзюнко успела тысячу раз охладеть, и теперь ей все труднее на людях декларировать свою бескрайнюю любовь к нашему «полю любви». От изначальной прелести экологического рая у нее и у других жителей района осталось в душе только это сентиментальное название: «Ай» – любовь (причем бесплотная, платоническая; для плотской любви у нас есть отдельное слово – «кой», хотя и чисто японское, но все-таки попахивающее – не без причины – латинским «коитусом»), «но» – суффикс родительного падежа, «сато» – поле, то есть выходит «поле любви», в пределы которого я теперь вторгся на скорости шестьдесят километров в час – ехать быстрее не позволяла, понятное дело, профессиональная принадлежность, но больше непроглядная тьма за окнами машины, после ослепительного неонового моря центра Саппоро напоминавшая о том, что наше «поле любви» – все-таки деревня, а не город.
Домой я, естественно, не заехал: промчался мимо нашего квартала, да еще отключил на всякий случай мобильник, чтобы Дзюнко, не дай бог, не позвонила бы и не примчалась в дом Китадзимы с ужином в коробочке, упреком в голосе и слезами в глазах. Как я и предполагал, обитель филологического семейства Китадзима выглядела посолиднее нашей – все-таки две зарплаты больше, чем одна: добротный кирпичный двухэтажный дом в современном европейском стиле, гараж на две машины, большой по японским стандартам участок, засаженный неопределенными по причине темноты деревцами, кустами и цветами. В проезде около дома стояло три наших черно-белых легковушки и два микроавтобуса – видимо, те же самые, что приезжали вчера в «Альфу». За дальним микроавтобусом притулился хорошо знакомый мне «мицубиси-галант» с номером «Саппоро 52, Я-92-08». Интересно, а что здесь делает друг мой Ганин?
Отогнав удостоверением шкафоподобного сержанта, преградившего было мне путь в глубь дома, я прошел в гостиную. Наши ребята деловито суетились по всему дому, выполняя святые марксистско-энгельсовские заветы по капиталистическому разделению труда и социалистическому объединению ответственности. Тело Хидео Китадзимы лежало закрытое белой простыней вдоль комнатного отопителя, выполненного в стиле модернового камина. Напротив на широком кожаном диване, прижимая обеими руками к глазам комок бумажных салфеток, сидела новоиспеченная вдова, рядом с ней притулился взъерошенный и ошарашенный Ганин, а на кресле около них вальяжно развалился Нисио. Из соседней комнаты – судя по куску попавшего в поле моего зрения интерьера с книжными полками кабинета, доносилось знакомое посапывание и покряхтывание Мураками.
Йосида из уголовного управления, майор, как и я, на которого повесили это дело, пресно поведал мне, что труп профессора филологического факультета университета Хоккайдо Хидео Китадзимы обнаружили его законная супруга – гражданка Японии Наталья Китадзима и небезызвестный как в филологических, так и правоохранительных кругах Саппоро преподаватель отделения иностранных языков полицейской академии Хоккайдо, разлюбезный мой дружок Ганин. По предварительному заключению медэксперта, смерть университетского сэнсэя наступила в результате единственного проникающего ножевого ранения в область сердца. Обычный кухонный нож для разделки мяса остался в ране и теперь выпирался из-под импровизированного савана. Поскольку тело, когда его обнаружили Ганин с Наташей, не успело даже толком остыть, время смерти медэксперт без труда установил довольно точно – между девятью тридцатью и десятью часами вечера, то есть буквально за десять – пятнадцать минут до приезда моего приятеля и его прекрасной и теперь бесконечно печальной спутницы. Об отпечатках пальцев говорить определенно было пока рано, но Йосида промямлил, что в принципе никаких отпечатков с рукоятки ножа криминалистам снять не удалось, из чего следует закономерный вывод о том, что убийца тщательно протер ручку, прежде чем покинуть гостеприимный дом. Главная в таких случаях версия об убийстве с целью ограбления, по мнению Йосиды, успевшего опросить хозяйку дома, где среднестатистическому домушнику-мокрушнику было чем поживиться, отпадала, и никаких внешних следов пропаж дорогостоящих вещей или заявлений о таковых от Натальи Китадзимы в протокол предварительного осмотра места преступления майору включить не удалось, хотя, я уверен, очень хотелось бы. Ведь чем, извиняюсь за непроизвольный цинизм, хороши убийства с целью ограбления? Правильно, тем, что рано или поздно краденое где-нибудь да всплывет, и тогда выйти через вещицу на продавца, который чаще всего по совместительству является и душегубом, для нас дело техники. А в данной ситуации, как подсказывало мне мое многоопытное чутье, одной только техникой мы не обойдемся.
Я не стал мучить находящегося при исполнении своих прямых служебных обязанностей Йосиду дальнейшими расспросами, понимая, что раз покойник – японец, мое дело здесь пока сторона, о чем дремавший в мягком кресле Нисио, видимо, ему уже сообщил, а поманил пальцем Ганина, показав, что ему неплохо было бы подняться и перенести свой чувствительный филологический зад в соседнюю комнату, где я бы смог не только из первых уст узнать от него подробности, но еще и проконтролировать служебное поведение ретивой Аюми, которая, как я успел заметить, слишком увлекается проявлением своей самостоятельности и инициативности.
Лохматую Мураками мы с Ганиным застали за просмотром книг на книжных стеллажах, встроенных во все четыре стены кабинета и, собственно, этими самыми стенами являющимися. Она стрельнула в меня озабоченными глазками затем покосилась на Ганина, потом – вновь на меня, после чего спросила без излишних протокольных условностей:
– Поговорили?
– Поговорил, но не договорил, – ответил я. – Некстати это все случилось…
