Хьелль Даль - Человек в витрине
— Ну а чем же вы занимаетесь?
— Я актриса. Играю в спектаклях. — Заметив, как удивился инспектор, она улыбнулась. — Фольке платил мне за то, чтобы я исполнила роль в сочиненной и поставленной им пьесе. Фольке никогда не пытался со мной заигрывать. Ни разу!
— Почему вы называете его «Фольке»? — поинтересовался Гунарстранна.
— Сама не знаю. «Рейдар» мне не нравится. «Рейдар» звучит глупо.
— Давно вы этим занимаетесь?
— Чем — этим?
— Играете, так сказать, в ролевые игры.
— Полтора года.
— Что за человек был Фольке-Есперсен? — спросил Гунарстранна.
Прежде чем ответить, она задумалась и наконец ответила:
— Милый. Порядочный… Старый… и импотент, в чем он признался безо всякого смущения. Мы с ним постепенно очень сблизились, каждый раз исполняя одни и те же роли. Но в физическом смысле он сближаться со мной не хотел.
— А вы?
— Не знаю, — ответила она, скрестив руки на груди и чуть подавшись вперед. Немного подумав, она продолжала: — Мне кажется, чувства, которые мы питали друг к другу, можно назвать… в определенном смысле любовью. — Говоря, она по-прежнему смотрела куда-то вдаль. — Точнее, бледным подобием любви. Мы снова и снова играли одну и ту же пьесу в его кабинете. Представление продолжалось час-полтора с интервалом в несколько недель.
Гро Хеге замолчала, но Гунарстранна понимал, что она еще не закончила.
— Он был очень… он много знал, мне нравились его чувство юмора, любовь к недосказанности, и еще…
Она осеклась.
— Что еще? — спросил инспектор.
— И еще он был очарован мною. Да, вот что важно: он был очарован мною.
Некоторое время оба молчали.
— Он был хороший, — продолжала Хеге. — Всегда хорошо выглядел. От него приятно пахло кофе, сигаретами и… в общем, такой специфический запах… — Губы у нее дрогнули.
— Почему вы играли свою роль именно в тот день?
— Не знаю.
— Почему все-таки именно в тот день? — медленно повторил Гунарстранна.
— Не знаю. Мы должны были встретиться позже…
— Что? — От волнения Гунарстранна подался вперед; у него даже сел голос.
— Мы должны были встретиться позже… Почему вы так разволновались? Успокойтесь, пожалуйста!
— Что вы имеете в виду? Ваша встреча в тот день не была запланирована заранее?
— Нет, он мне позвонил.
— Когда?
— Примерно… между двумя и половиной третьего. Спросил, нельзя ли перенести нашу встречу. Мы ведь договаривались только на двадцать третье…
— Такое случалось часто — что он звонил вам и переносил встречу?
Она покачала головой:
— Никогда.
Гунарстранна откинулся назад. Пальцы у него дрожали.
— За полтора года он ни разу не перенес встречу?
— Вот именно.
— А тринадцатого объяснил, почему хочет увидеться именно в тот день?
— Нет.
Инспектор ждал.
— Я не спрашивала, — пояснила Хеге Вюллер.
— Почему?
— Откровенно говоря, я очень обрадовалась, что он меня вызвал.
Гунарстранна бросил на нее скептический взгляд:
— Ну и что это была за пьеса?
— Я играла женщину. У меня было две реплики в диалоге.
— И на то, чтобы произнести две реплики, у вас уходил час?
— Мы занимались… импровизацией. В пьесе у меня две обязательные реплики. Я должна была произносить их вне зависимости от того, о чем мы говорили. Мы общались на самые разные темы, но главные реплики всегда оставались одними и теми же. Начиналась импровизация всегда одинаково, а заканчиваться могла как угодно. Только две мои реплики всегда должны были оставаться неизменными. Заранее я не знала, когда у меня появится возможность произнести их. И все же он счел реплики настолько важными, что даже устроил пробы перед тем, как пригласить меня на работу… Да, — продолжала она, увидев, как инспектор от изумления приоткрыл рот, — я прошла пробы… Думаете, я шучу? Все было серьезно.
— Значит, слова о том, что ваш отец был знаком с Фольке-Есперсеном, чушь?
— Не чушь, а ложь.
— Ну ладно. Так что же за реплики вы должны были произносить?
Она положила голову на спинку дивана.
— Декорации каждый раз были одни и те же. Он стелил на стол белую скатерть и разливал по бокалам херес. На подоконнике стоял старый кассетный магнитофон с ужасным звуком…
Гунарстранна досадливо махнул рукой, чтобы она продолжала.
— Он сидит там… — Хеге показала на стул рядом со своим письменным столом. Затем подошла к двери и повернулась к ней спиной. — Я стучу… — Она постучала в дверь и продолжала: — Вхожу, и мы начинаем разговаривать. Да, кстати, на мне красное платье… я могу показать вам его… и темный парик.
— Парик?
— Да, парик. Длинные черные волосы до плеч.
— Что-нибудь еще?
— Мушка, вот здесь. — Она ткнула себя пальцем в левую щеку. — Я рисовала себе родинку…
Инспектор тихо присвистнул и повторил:
— Родинку…
Она кивнула.
— Ну а реплики? — нетерпеливо спросил Гунарстранна, следя за ней взглядом.
Гро Хеге Вюллер снова села на диван и заговорила, закрыв глаза, как будто слова давались ей с большим трудом:
— «Когда в твоей жизни остаются одни воспоминания, ты всегда вспоминаешь все хорошее, что с тобой было. Именно такие воспоминания сохраняются дольше всего. Благодаря им память становится твоей самой большой ценностью. Дороже всего способность помнить, не просто возвращаться по следам, но еще и осознавать, кто ты, понимать свою душу».
— И вы должны были произносить эти слова каждый раз?
Она кивнула:
— Да, причем не обязательно в одно и то же время. Часто я разбивала свою реплику на несколько кусков. Сначала одно предложение, следующее — в другой подходящий момент. Для нас это стало своего рода игрой. Фольке с нетерпением ждал следующей фразы, нарочно строил беседу так, чтобы мне трудно было вставить реплику по смыслу… Мы устраивали целые спектакли. Да, своеобразные, да, необычные, но спектакли.
Инспектор нашел чистую страницу и протянул Хеге Вюллер блокнот и ручку.
— Запишите, — попросил он. — Запишите ваши слова.
Она послушно стала писать. Она оказалась левшой и держала ручку немного неловко.
— Вы можете рассказать мне что-нибудь еще? — спросил инспектор, когда она закончила.
Она пожала плечами:
— Многое он оставлял на мое усмотрение. Я сама решала, как войти, как начать беседу. Все зависело от моего настроения и состояния. Иногда мы то и дело сбивались, отклонялись от прямого курса. Но основа была неизменной: херес, Шуберт… — Она осеклась.
— Шуберт?
— Да, у него всегда играла одна и та же музыка — Восьмая симфония Шуберта. Неоконченная.
— О чем вы говорили тринадцатого?
— О прощении.
— Дальше! — досадливо воскликнул Гунарстранна.
— Да, мы говорили о прощении, обсуждали прощение как явление.
— Назывались ли какие-нибудь имена?
— Никаких.
— Он упоминал какие-то события?
— Связанные с его жизнью? Нет…
— И он хотел, чтобы вы его простили?
Она кивнула.
— Зачем? Зачем ему нужно было, чтобы вы его простили?
— Он так и не объяснил. Вот только…
Гунарстранна ждал затаив дыхание. Хеге долго молчала, а затем отвернулась. Он откашлялся.
— Вы, наверное, гадали, в чем смысл придуманной им постановки?
— Вначале я, конечно, задумывалась об этом. Но шло время, и я… — Она помолчала.
Гунарстранна не сводил с нее взгляда.
— Как мне кажется, все довольно очевидно. Он хотел, чтобы я изображала другую женщину. Возможно, в свое время он ее любил, стремился к ней, но у них ничего не вышло… Меня подобные вещи не слишком интересуют.
— Почему?
Она печально улыбнулась:
— Он мечтал о своем идеале, а у него была я. Часть моей личности, которая существовала в тот момент, в той комнате. Первое время он просил меня представить, будто я — какая-то другая женщина, но… вначале я думала, что этим дело и ограничится, что я буду олицетворять какую-то неизвестную. А вышло по-другому… Нет, не так! — Она в досаде покачала головой, как будто поняла, что сморозила глупость.
— Продолжайте, — кивнул инспектор.
— Однажды, примерно полгода назад, я заболела гриппом. Поднялась высокая температура… под сорок. Мне пришлось отказаться от визита. — Она улыбнулась. — Фольке ужасно расстроился. Я подобрала себе замену, еще одну актрису, очень хорошую, но он и слышать ничего не желал. Ему нужна была я! — Хеге вскинула голову. — Вы понимаете? Ему нужна была именно я. Я, а не другая… не любая другая актриса. Хотя я приходила к нему в том же платье, в том же парике, он думал не о той женщине, а обо мне!
