Фридрих Незнанский - Прощение славянки
– Считаешь, ваш Васильковский хороший художник?
– На мой вкус – ничего. Только ведь он портретист в основном.
Турецкий вспомнил картину Васильковского в своем номере. Портрет Гагарина. Картина Турецкому сразу не понравилась. Но только сейчас он понял почему. Она на редкость, совершенно, абсолютно не подходила под интерьер, в котором все остальное было органично. Что бы это значило?
Васильковский был художником и скульптором. И еще Васильковский был местной знаменитостью.
Турецкий прежде про него не слышал и сунулся в Интернет – ссылок оказалось немного. Большинство из них указывало, что Васильковский – портретист. И все, никаких выставок на Западе, никакой скандальной известности. В городе, однако, о нем были высокого мнения. О, Васильковский, закатывали глаза все, у кого Турецкий о нем спрашивал, Васильковский – это маг!
Турецкий навел справки, изучил всю возможную информацию. И понял, что был слеп. Он нашел телефон мастерской Васильковского в городском справочнике, созвонился, представился и сказал, что, возможно, купил бы пару-тройку работ, дабы украсить интерьер издательского дома. Или заказал бы новые. Например, пару своих собственных портретов, выполненных в разной манере. Как это – в разной, удивился Васильковский. Вам виднее, вы же художник. В результате этой творческой дискуссии Васильковский пригласил заехать.
Художник жил в старинном здании, бывшем особняке графа Шувалова – с обширными внутренними помещениями, которые, находись они в центральной, респектабельной части города, давно бы приспособили под аренду офисов – может, когда-то так и будет, но пока что тут были склады – неизвестно чьи, неизвестно с чем. В крыле, где была квартира и мастерская Васильковского, шла винтовая лестница. На узкой двери прикреплен листок бумаги, на котором карандашом выведено: «Звонить». Турецкий пожал плечами – звонок и так был на самом виду. Он позвонил, и дверь открыл невысокий человек в синем рабочем халате – сам Васильковский.
– Руки не подаю, – предупредил он, – краска!
Турецкий сразу же понял, что уже видел его в городе, точнее, в ресторане при гостинице, Васильков-ский пил водку крошечными дозами и закусывал черной икрой. В общем, Турецким ни тогда, ни теперь не владело чувство, что перед ним – маг.
Кроме небольшой квартиры с подсобными помещениями Васильковский занимал еще две просторные кладовые: нижняя использовалась им для пластики, а верхняя – для живописи. Пол был выложен кирпичами в форме сот, стены, выкрашенные желтой краской, подпирали дубовые балки. По потолку тянулись почерневшие от времени ребра дубовых перекрытий. Должно быть, здесь хорошо работалось: в этих древних стенах, хранивших атмосферу прошлого, будто остановилось время.
Сначала Турецкий вместе с хозяином внизу рассматривали старые эскизы, потом поднялись наверх. Среди огромного числа стоявших там картин Турецкому запомнились портреты губернатора, мэра и руководителя УВД области, выполненные в кубической манере. Турецкий сказал, что не против их купить.
– Почему? – спросил художник. – Что вам показалось интересным?
– Если в них долго всматриваться, они начинают играть красными и желтыми тонами.
– Так их же тут нет, – заметил Васильковский.
– В том-то и дело.
– Ну вы даете! – обрадовался художник. – Хотите выпить?
Турецкий не без сожаления покачал головой и согласился на минеральную воду.
– Знаете предание о «Тайной вечере» Леонардо? – сказал Васильковский протягивая ему стакан с водой и наливая себе коньяк. – Художник не мог ее кончить из-за портрета Иуды. Однажды на рынке он встретил человека, чье лицо выражало точно то самое, что он так долго искал. Он привел его к себе в мастерскую, посадил на стул, поскорее приступил к работе, но, взглянув на нового натурщика, увидел, что тот плачет. «Когда я сидел здесь прежде, – объяснил он, – вы писали с меня Иисуса».
Турецкий с удовольствием расхохотался.
В общем, все было ясно. Ушлый ремесленник (может, и неплохой и вполне даже мастеровитый, кто его знает) штампует портреты сильных мира сего, потом организует выставки, на которых эти портреты раскупают местные бизнесмены и все те, кто от упомянутого начальства не на шутку зависит. Схема известная. Что ж, каждый зарабатывает, как может.
Глядя на портрет губернатора, они поболтали о живописной технике. Турецкий, не владея вопросом, нес совершенную ахинею, говорил первое, что придет в голову, и с удивлением отмечал, что это находит понимание и живейший отклик у художника. Потом Турецкий сообразил, что Васильковский просто слушает только самого себя, видимо, это был настоящий художник.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил вдруг настоящий художник.
Турецкий улыбнулся, когда увидел, какой коньяк пьет Васильковский – «Ахтамар». Улыбнулся, потому что вспомнил, как когда-то, отдыхая в одном южном городе, он подружился с хозяином местной шашлычной, у которого среди прочего ассортимента был отличный «Ахтамар». В России-то его, настоящего, в то время было не достать. Турецкий действительно отдыхал, вел непривычно здоровый образ жизни, не пил, так что только наблюдал, как хозяин потчует своих клиентов чудодейственным напитком изо дня в день. Изучил, казалось бы, эту процедуру вдоль и поперек. Уж так шпионил, тоньше не бывает. Знал наизусть, из какого ящика коньяк получше, из какого похуже. Когда отдых подошел к концу, Турецкий решил, что не век ему монахом жить, вытащил последние деньги и купил целый ящик этого самого коньяка – с собой, в Москву. Пригодится ведь. Сам выбирал каждую бутылку. А в последний день, познакомившись с хорошенькой женщиной, захотел ее угостить, не удержался и решил тоже выпить. Но в бутылке оказался чай! Разгневанный Турецкий побежал разбираться к шашлычнику: как же ты посмел так обмануть?! Реакция хозяина заведения была примечательной – он очень обиделся: «Это вы меня обманули, – сказал шашлычник. – Сказали, пить будете в Москве, а сами вон что?!» Правда, повозмущался, но все же заменил чай на коньяк…
– Чему я улыбаюсь? – переспросил Александр Борисович. – Нашему президенту.
Васильковский аккуратно допил коньяк. Потом опустил драпировку, закрывавшую портреты перед тем, как он показывал их Турецкому, и лишь потом позволил себе немного выкатить глаза.
– Вот так переход!
– Никакой это не переход, – возразил Турецкий, отметив про себя его выдержку. – Власть разлита в воздухе, как пары вашего чудесного алкоголя. Она может и не думать о нас, но мы-то о ней ни на секунду не забываем.
Васильковский выкатил глаза еще больше.
– Действительно? Не наоборот?
– А то! Но на самом деле я слукавил. Я думал не о президенте…
– Вот видите! – Васильковский погрозил Турецкому пальцем в пятнах краски. И налил себе еще выпить.
– Не о президенте, а о его ежегодном Послании Федеральному собранию.
– Вот те раз, – заскучал художник.
– Да-да, – подтвердил «издатель». – Суть речи президента в том, что сегодня – низкий уровень доверия граждан к отдельным институтам власти и крупному бизнесу. И понятно почему. С переменами начала девяностых были связаны большие надежды миллионов людей, так? Однако ни власть, ни бизнес не оправдали этих надежд. Более того, некоторые представители этих сообществ, пренебрегая нормами закона и нравственности, перешли к беспрецедентному в истории нашей страны личному обогащению за счет большинства граждан. Так сказал президент, – уточнил Турецкий. – Конец цитаты.
– Это действительно цитата?
– Почти. Но смысл точен. И он прав на девяносто процентов. Никто не верит ни власти, ни представителям бизнеса… На девяносто процентов.
– А десять вы куда отводите?
– Творческим людям. Вот как раз нам с вами.
– Но вы-то, скорее, принадлежите к бизнесменам.
Турецкий почесал затылок и не согласился.
– Это видимость. Издательский бизнес – предприятие, как правило, заведомо убыточное.
– Зачем же оно вам надо?
– Мне нравится проводить время таким образом. Встречаться с самыми неожиданными людьми. В самых неожиданных местах.
– Очень неожиданное место – мастерская художника, – съязвил Васильковский.
– Более чем. Васильковский сел за стол, положил перед собой
лист бумаги, взял в руку карандаш.
– Давайте вернемся к делу. Какой портрет вы хотите?
– Вашей дочери.
– Что вы сказали?
– Портрет вашей дочери. Ксении Васильковс-кой. Или правильней Весниной?
Васильковский отложил карандаш и спросил задрожавшим голосом:
– Кто вы?
– Не надо волноваться. Вы не сделали ничего дурного. Если не считать, что написали кучу картин. А ваша дочь – тем более. У вас есть ее портрет? Впрочем, бог с ним. Скажите лучше, где она сейчас?
