Фридрих Незнанский - Прощение славянки
Васильковский отложил карандаш и спросил задрожавшим голосом:
– Кто вы?
– Не надо волноваться. Вы не сделали ничего дурного. Если не считать, что написали кучу картин. А ваша дочь – тем более. У вас есть ее портрет? Впрочем, бог с ним. Скажите лучше, где она сейчас?
Через четверть часа Турецкий вышел на улицу, вытирая лоб. Проклятая работа, каким только дерьмом не приходится заниматься. Верно Славка говорил…
Да, Ксения Васильковская была замужем за майором Весниным, и у них был восьмилетний сын Павлик. Десять дней назад Ксения уехала в Израиль по гостевой визе. У Васильковских там были родственники, и ничего удивительного в этом художник не нашел. Если не считать того, что в Израиле фактически шла война.
Тут было два варианта: либо Веснин сам успел ее спрятать, либо это насильственным образом сделал его противник – генерал Тяжлов. Если Ксения и Павлик в руках у Тяжлова, то их отвезли, как положено в таких случаях на явочную квартиру и держат там, во вполне комфортных условиях, но взаперти. Следят, чтобы у семьи не было никакого контакта с главой семьи. А Тяжлов ведет вполне уместный в такой ситуации торг: «Майор, отдай нам свой чертов доклад, тогда мы в целости и сохранности вернем тебе жену и сына!» Возможно, он уже добился от Веснина сотрудничества и сейчас сливает Меркулову абсолютный мусор.
Интересно, однако, было вот что. Кто повесил в номере Турецкого картину Васильковского? Это была несомненная подсказка. Турецкий аккуратно переговорил с портье, с двумя менеджерами, но внятного ответа не добился. С разной степенью уверенности служащие гостиницы утверждали, что картина висела в люксе уже не меньше года. Это не могло быть правдой…
Турецкий позвонил Пушкину и сказал, что он больше не нужен, может улетать в Москву…
Турецкий быстро собрался, отдал ключ портье и вышел на улицу. Когда такси доставило Александра Борисовича в аэропорт, там его ждал сюрприз. Кругом была пустота. Ни пассажиров, ни служащих, ни стюардесс. Он с изумлением понял, что абсолютно одинок в этом огромном здании из стекла и металла, одинок как в склепе. Он машинально поставил дорожную сумку на багажную тележку и пошел по этой залитой светом пустыне, толкая тележку перед собой. Нужно было срочно выбираться из города. Но как? Машину он уже сдал в прокат, в кармане лежал билет на самолет… Он, по крайней мере, хотел найти хоть кого-то, чтобы навести справки. Турецкий посмотрел на тележку. Впрочем, стоило ли так заботиться о своем барахле? В обезлюдевших вокзалах воры не водятся. Пустынность и тишина аэропорта начинают внушать серьезную тревогу – если тревога вообще может быть легкой. Можно ли, в самом деле, предположить, что, кроме него, в этом дворце, воздвигнутом для приема людских толп, нет ни единой живой души?!
Нелетная погода? Ничего подобного. Забастовка? Не исключено. Если допустить, что персонал внезапно прекратил работу и вылеты самолетов отменены, то где же тогда пассажиры, которых, как и его, неожиданная забастовка захватила врасплох? Куда все девались – бастующие и не бастующие, менты и многочисленные службы безопасности, персонал всех закусочных, лавочек, киосков и касс? Да можно ли хоть на минуту представить себе, чтобы весь колоссальный механизм аэропорта неожиданно замер и погрузился в беспробудную спячку?!
Тревогу усиливала и своеобразная архитектура сооружения. Будучи круглым, аэровокзал не имел ни начала, ни конца, и внутри его, в самом центре, – пустое пространство, тоже круглое. В этой кругообразной пустоте поднимались на верхний ярус стеклянные туннели, полы которых представляли собой движущиеся дорожки…
Но пассажиров не было.
Обойдя это пустое пространство на его нижнем уровне, Турецкий вместе с тележкой вступил на эскалатор, чтобы подняться на верхний этаж… Возникло неприятное чувство, будто он едет, но остается на месте. В то же время он услышал какой-то нарастающий шум, не то легкий топот, не то эхо нескольких переплетающихся голосов… Ага, значит, люди все-таки есть, они не могут не быть!
– Саша! Александр Борисович! Он повернулся.
Внизу стояла Ольга Вязьмикина. Она протягивала к нему обе руки.
«Откуда она знает, как меня зовут? – подумал Турецкий без особого, впрочем, удивления. – Вот ведь ушлая журналисточка…»
– Петр Петрович…
Он вдруг увидел лицо горничной. Как же это может быть… что за искривление пространства… Он лежит на постели?… у себя в номере?… Так это всего лишь сон. Турецкий помотал головой. Сел.
– Вы хорошо себя чувствуете? – В голосе горничной проскользнула тревога.
Видимо, у него было странное выражение лица.
– Что со мной сделается, – проскрипел «Петр Петрович».
– Не стоит спать в одежде, – заметила горничная. – А я вот принесла вам костюм из чистки.
Турецкий молча встал и пошел в душ.
Голова никуда не годилась. От дурных снов и нескончаемых мыслей ощущение было ужасное. Только воля и упрямое желание действовать заставили его подняться.
Турецкий вздохнул – вода уже успела немного остыть; он не мог, сидя в ванне, повернуть кран ни рукой, ни ногой. С другой стороны, он не мог ни вытащить ногой затычку, чтобы выпустить воду и тем самым заставить себя вылезти, ни, набравшись решимости, выйти из воды, как подобает мужчине. Турецкому нередко говорили, что у него сильный характер. Ему казалось, эти люди судят о нем превратно: посмотрели бы они на него хотя бы сейчас, в остывающей ванне! Мысли его вернулись к последнему письму Веснина…
В дверь номера кто-то постучал. Ему не хотелось никого видеть, и он решил было не откликаться, однако стук повторился.
– Кто там? – сердито спросил Турецкий.
– Господин Долгих, вам письмо.
– Тогда войдите. И подождите немного.
Оказалось, принесли приглашение на политические дебаты и последующий ужин. Это было действо для избранных, которое тем не менее должны были показывать в прямом эфире. Там собирался весь городской бомонд.
Случаются нелегкие дни, а бывают невыносимые часы и особенно минуты. Вот вопрос: что хуже? Минуты складываются в часы, часы – в дни, ну и так далее. Еще с утра Турецкий чувствовал приближение этого неприятного состояния. Ему казалось, что грядут необъяснимые события, неизвестные силы вторгаются в его жизнь. А ведь он знал почти все, что произойдет, и думал о предстоящем с отвращением. Ему казалось, что на голове железный шлем, который стягивает лоб и пригибает к земле.
Когда в девять часов он наконец оказался на этом вечере, мысли путались, а руки подрагивали. Он тупо бродил среди весело болтавших людей и чувствовал себя так, будто был окружен мертвецами, – до того безжизненно было это общество. Он равнодушно брал бокал у официанта и рассеянно поддерживал разговор. Когда он закрывал глаза, перед ним то и дело возникало лицо, наблюдать за которым стало для него счастливой привычкой и которое он через час-другой должен был увидеть. Вспомнились ее слова, сказанные как-то о детективах: «…Постоянное обращение к темным сторонам жизни, исследование преступлений, скрытых пороков, психических извращений могут вселить в душу недоверие, если не отвращение ко всему роду человеческому. Мне, знаете, этого всего по уши на работе хватает… А ведь жизнь – возможность смотреть на мир раскрытыми глазами, ощущать его полноту – это же такое чудо, такой подарок на самом деле».
По сути, вечер, на который его позвали, – это были предвыборные дебаты, по факту – нечто более странное. Турецкий привык к тому, что подобные ситуации представляют собой довольно темпераментные схватки. Впрочем, и участники дебатов (Леонович и мэр Серебряников) сразу взяли с места в карьер. Отвечая на вопрос ведущего, Леонович заявил, что демократии в Волжске никогда не было и она никогда не наступит. Собственно, как и во всей стране. Сверху власть народа никто не принесет. Но вот завтра он, Леонович, расставит по всему городу передвижные палатки с бесплатной едой и напитками. А еще будут актеры и певцы, а еще будет шоу, а еще будет салют. И посмотрим, что из всего этого будет. И посмотрим, кто выиграет выборы. И вообще, посмотрим еще.
Действующий пока еще мэр Серебряников был обескуражен, а воздух был наэлектризован. Казалось, дискутанты вот-вот бросятся бить друг другу морды – так сначала казалось Турецкому. Но – ничуть не бывало.
Серебряников сообщил, что Волжску демократия не особенно-то и нужна и что ближе всего к демократии Волжск был в девяностом – девяносто первом годах, накануне распада Советского Союза. И что, спрашивается, было хорошего?
Леонович возразил, что с девяносто третьего года в стране появился олигархический режим. И что хорошего принес он?
Особой неприязни Турецкий между конкурентами не заметил. Впрочем, политики – актеры изрядные, кто их на самом деле разберет.
