Фридрих Незнанский - Операция «Сострадание»
— Я сплю или брежу? — примерно на середине пути раздался голос Турецкого. — Разбудите меня!
— А? — подскочил Слава, который, утомясь глазеть на смутное мелькание покрытых снегом обочин с торчащими из них метлами зимних кустарников, на самом деле задремал.
— Я говорю, у меня глюков нет? Посмотри, Слав, твой «летучий голландец» опять за нами прется!
— Какой голландец? Чей голландец?
— Проснись, птичка моя! Твой засветившийся грязный «бумер» снова на трассе. Гроза дорог! Не помылся даже. Нарочно, чтобы мы его ни с кем не спутали.
— Да ты что? — всполохнулся Слава. — Он же в Москву возвращался… вроде бы.
— Вот именно, вроде бы! Отсиделся, наверное, в окрестностях, нас поджидал.
И генералы затянули на два голоса, к смущению и восторгу Ивана Козлова:
Грязный «бумер», грязный «бумер»
по шоссе шатается,
Грязный «бумер», грязный «бумер»
очень нам не нравится!
В Генпрокуратуре, освободив одно из помещений и приказав членам следгруппы не совать сюда свои любопытные носы, Турецкий и Грязнов, словно студенты-зубрилы накануне экзаменов над одним конспектом, склонили свои лысеющие головы над текстом общих тетрадей доктора Великанова — точнее, первой из них, судя по ее истертому виду и по датам записей. Александр Борисович, ссылаясь на плохое зрение, совершил было попытку завладеть тетрадью безраздельно, но Вячеслав Иванович эту вылазку быстро пресек, и в результате они устроились на двух плотно сдвинутых стульях, тесно притершись локтями.
Итак, первая страница. Отчетливый, закругленный, вроде бы даже не врачебный почерк, похожий и не похожий на тот небрежный, которым Великанов заполнял истории болезней. Сразу угадывалось, что занесение записей в эту тайную тетрадь было для него настолько далеко от повседневной обязаловки, что оно вызывало любовные, даже — чем черт не шутит! — интимные чувства.
«Тела, тела, тела. Груди — вялые, обвисшие, похожие на собачьи уши. Еще груди — вздыбленные имплантантами, наступающие, победоносные. Ягодицы — до вмешательства дряблые и плоские, после — тугие, торжествующе-твердые, словно кокосы. Идеальное лицо, лишенное морщин, особых примет и штрихов биографии, — предел женских мечтаний. Кровь, кровь, кровь. Скальпели, пинцеты, шовный материал — изнанка глянцевой гладкости. Кровь на перчатках, сброшенных в мусорное ведро; ради чего льется столько крови? Правда упрятана внутрь. Снаружи — выставка манекенов. Манекен — подобие человека. Женщина тоже — всего лишь подобие человека. Жаль, что я смирился с этим только сейчас. До этого я идеалистично (идиотично!) искал подход к каждой из тех, которые на меня претендовали, тратил себя на то, чтобы пробиться к отсутствующей душе. Сколько времени потеряно…»
— Санек, — нарушил тишину Слава, — объясни, я не понял: это дневник или авангардный роман?
— Авангардный дневник. Читай, не отвлекайся. Потом сверим впечатления.
Действительно, в руках следователей оказался своеобразный дневник-роман, который, по всей вероятности, Великанов писал несколько лет, остерегаясь его кому-либо показывать. И правильно делал, невзирая на все художественные достоинства текста! Покажи он такое своим героям, не сносить бы ему головы. Не возрадовались бы ни любимые (в кавычках) жены, ни коллеги из известного ведомства…
«Они не способны видеть в людях ничего, кроме отражения своей манекенной сущности. Для женщины идеальный мужчина — это управляемый мужчина. Робот, пульт управления которым держит унизанная браслетами и кольцами рука с длинными накрашенными ногтями. Естественно, женщины хотят управлять мужчинами — в качестве компенсации, потому что женщинами очень легко управлять. Ими каждый день манипулируют через рекламу, сериалы, журналы, предназначенные специально для этих человекообразных, чей мозг в период половой зрелости стремится ссохнуться до объема грецкого ореха. Головной мозг женщины меньше головного мозга мужчины — это анатомический факт. В период беременности мозг женщины уменьшается даже по сравнению с первоначальным объемом — это физиологический факт. Не видел в жизни ничего страшнее, чем превращение девушки, которая казалась мне здравомыслящей, культурной и даже — о смех! — умной, в исступленную самку, сначала беременную, потом кормящую. Интеллект гаснет, остается голый инстинкт: постоянно, круглосуточно облизывать свое отродье. По окончании беременности женщине никогда больше не стать такой, какой была до нее».
— Это он о своей первой жене? — снова не выдержал Слава. — У Ксении от него детей не было, значит, не о ней… Ух, скотина! Собственного ребенка обозвать отродьем! А сам-то он как на свет появился: не из женщины? Из лягушачьей икры?
Турецкий тоже не мог не задуматься над этими фантастическими строчками покойного автора. Откуда они взялись в воображении Великанова? Скорее всего, пластический хирург смертельно устал от женщин, в окружении которых он проводил свои дни, с детства и до смерти. В его жизни женщин оказалось больше, чем у любого донжуана. Возможно, это изменило его отношение к ним? Может, он не смог больше идеализировать женщин? Легко ли видеть в женщине подругу, возлюбленную, мадонну, если профессиональный опыт доказывает, что женщина — это всего-навсего кости, кожа, силикон? Великанов перетрогал столько женских грудей, сколько обычному мужчине и не снилось. Это не может не наложить отпечаток на личность и мироощущение человека. Турецкий слыхал прежде, что среди пластических хирургов, как и среди гинекологов, значительная часть гомосексуалистов, но поверил в это лишь сейчас.
Погруженный в свои мысли, Турецкий не откликнулся на реплику Грязнова, и они продолжили чтение.
«Тем не менее большинство самок стремится хотя бы раз в жизни родить. Они пребывают под влиянием иллюзии, что количественное размножение способно оправдать их качественную неполноценность. Те из них, которые избегают размножения, находятся под влиянием худших иллюзий — они терзают себя тем, что фатально далеки от идеала красоты. Такие попадают ко мне на операционный стол. В соответствии с правилами, мы обязаны отсекать невротичек с помощью психиатрической консультации, но истина заключается в том, что жажда усовершенствования своей внешности есть форма обычного женского невроза.
Я не пишу здесь — жажда красоты. Жажда красоты женщинам недоступна. Это мужская привилегия.
Жажда красоты — это то, что горело во мне всегда. То, что подтолкнуло меня заниматься хирургией, то, что вело меня по жизни. Редко когда человек получает такой сильный стимул к занятиям той или иной профессией, поэтому неудивительно, что я достиг в ней успеха. Подозреваю, это и делает меня по-настоящему привлекательным. А что еще? Моя внешность? Я хорошо сложен, у меня правильные черты лица с намеком на нордическую суровость — такие, как я, высоко котируются в обществе. Но чтобы оживить, одухотворить этот конгломерат правильности, нужно что-то неправильное, негладкое, не присущее всем. Присущее избранным. Священный огонь…
Я сразу распознал его принадлежность к избранным — распознал, как только увидел. Не будет ли чрезмерной смелостью сказать, что я узнал его? Узнал того, кого ни разу не видел… Нет, видел! Но как удивительно, как странно… В детстве я был одиноким ребенком: из-за постоянной боязни инфекций заботливые мама и бабушка не отдали меня ни в ясли, ни в сад. Мальчишеские дворовые компании отторгали молчаливого ребенка с длинными волосами. «Девчонка, — кричали мне в спину и кидали снежки, — девчонка!» Тогда я действительно лучше находил общий язык с девочками: у меня было несколько двоюродных сестер, с которыми мы благоразумно играли в лото и настольные игры, где требовалось пройти долгий извилистый путь из одного сказочного королевства в другое, а по пути победить всех врагов, не провалиться в болото и не дать себя съесть людоеду и Змею Горынычу. Бросание кубика с разным количеством точек на гранях исполняло роль судьбы в этой игре… Охотно предаваясь картонным путешествиям, я не переставал хотеть чего-то более тесно связанного с жизнью. Мне требовался друг — мальчик-друг. Я сотворил его, вызвал силой воображения, он сидел со мной за обеденным столом, помогая расправляться с ненавистными котлетами, вместе со мной склонялся над книжкой с приключениями (мы оба рано научились читать), вместе со мной лепил снеговика под надзором бабушки в укромном уголке заснеженного парка, на грани сумерек, где погиб закат, но еще не родилась ночь. У него тоже были длинные волосы, в отличие от моих — светлые, золотистые. Искрящиеся, голубые, какие возможны лишь в сказках, глаза. Легкость в движениях, которая не исчезает с возрастом только у гимнастов и героев. Неуязвимость, которая даруется одним лишь детям, не верящим, что на свете есть смерть.
