Максим Есаулов - Старший оборотень по особо важным делам
— Оставили?
— Нет, конечно. Только где он теперь? Скорее всего, в прокуратуре. Или у нас в кабинете мог остаться, и тогда его или убоповцы при обыске выгребли, или где-то лежит до сих пор. Так вот, это банковский сейф.
— Во всех банках есть ячейки?
— Во многих.
— Ну, и как мы найдем нужный?
— Я думаю, сейф оформлен на его имя.
— Или на поддельный паспорт.
— Или находится на Луне! Гадать можно сколько угодно.
— С учетом банковской тайны…
— Попросим Юрку Голицына, он наштампует нам липовых запросов. В конце концов, нам известен номер ячейки.
— На все это уйдет год.
— Есть другие предложения?
— Дай мне чистый мобильник.
Пока Егоров набирал номер и ждал соединения, Миша наклонился к Роману и прошептал:
— Если это важно, то у Чибиса был поддельный паспорт на имя Милорадова Валентина Константиновича. Я сам его видел.
— Чего ж ты раньше-то молчал, а?
— Так вы мне слова не давали сказать…
Егоров дозвонился, и Шилов, отвлекшись от Миши, прислушался к разговору:
— Борисыч, узнал? Помощь твоя нужна! Слыхал о моих проблемах? Повидаться бы надо. Если нет, я не обижусь… Так, а где? Во сколько? Договорились!
Егоров вернул телефон и сказал с легким торжеством:
— В три часа нас будет ждать человек. Мой реабилитированный зэк из налоговой, Суворов. Ну, ты, Ром, его видел. Помнишь, горилку вместе пили в моем кабинете?
* * *Карташов открыл ключами дверь квартиры Скрябина и вошел.
Постоял в коридоре, принюхиваясь. Прошел в комнату.
Стас лежал поперек кровати, укрытый каким-то рваным пледом. Из-под пледа торчали ноги в носках и мятых штанах, и голова со спутанными волосами. На полу у кровати валялись пистолет в кобуре, ксива, пустая сигаретная пачка, пустые пивные бутылки.
Покачав головой, Карташов пересек комнату и раздвинул тяжелые шторы. Солнечный свет заставил Стаса поморщиться, что-то пробормотать и накрыть голову пледом.
Собрав бутылки и сигаретную пачку, Карташов ушел на кухню. Раковина была завалена грязной посудой, на столе лежали куски засохшего хлеба, пакет с растаявшими пельменями, банка консервов, которую, видимо, Скрябин начал вскрывать с пьяных глаз, но так и не сумел управиться с открывашкой, и только попортил.
Иваныч сложил мусор в пакет, протер салфеткой часть стола, поставил принесенного с собой «малька» водки. Снял куртку, надел фартук и принялся мыть посуду. Получалось это у него ловко, как будто он всю жизнь прибирался у Стаса.
За этим занятием Скрябин его и застал.
Ежась и потряхивая головой, он проковылял из комнаты в кухню и тяжело сел за стол.
— О, явление! — Карташов вполне доброжелательно усмехнулся. — Здорово, красавец!
— Ты как здесь?..
— Светка твоя ключи отдала. Сказала, больше ей не нужны.
— Да пошла она! — Стас подпер голову, посмотрел в пол.
— Я тебе взял поправиться…
Внимательно рассмотрев «маленькую», Скрябин с сожалением покачал головой:
— Нет, хватит. Надо в себя приходить.
Вместо водки он жадно выпил мутного рассола из трехлитровой банки с огурцами, стоявшей на подоконнике.
Карташов продолжал мыть посуду и говорить, время от времени, словно по расписанию, оглядываясь на Стаса, чтобы увидеть реакцию:
— Я в больницу звонил. К худшему не меняется, так что уже хорошо.
— Спасибо. Ты только из-за этого пришел?
— Чибиса застрелили. Через окно камеры, прямо из соседнего дома.
— Не слабо.
— Арнаутов считает, что это Шилов. Такую облаву устроил — весь город на ушах стоит.
— Что с него взять, с дурака?
— Он не дурак… Рома просил меня достать фото Арнаутова и Виноградова. Парнишка этот, который с явкой пришел, мельком видел мента, который Чибиса крышевал. — Иваныч закончил с посудой, вытер руки, снял фартук. Встал, прислонившись к раковине, лицом к Стасу. — Фото я достал, а Рома не звонит. Свяжись с ним, я готов встретиться.
— Я не знаю, где он, — отвел глаза Стас.
— Рома сам предложил держать связь через тебя. Так что брось валять дурака, шутки кончились: если Арнаутов найдет Рому раньше, он его в живых не оставит…
24
Выбрав момент, когда его непосредственного руководства масштабной облавой не требовалось — люди работали, операция шла своим чередом, не принося результатов, — Арнаутов заехал в прокуратуру.
— Я быстро, — буркнул он водителю и, поднимаясь по лестнице и топая по коридору, представлял, как будет извиняться перед Кожуриной.
Извиняться он никогда не умел… Даже если сам признавал, что явно не прав.
Кожурина сидела за столом и писала. При появлении Арнаутова подняла голову, но писать не прекратила. Даже как будто начала еще быстрее водить ручкой по разграфленному бланку. Официальным тоном сказала:
— Слушаю вас, Николай Иванович.
Арнаутов шумно вздохнул. Огляделся, как будто был в кабинете впервые. Заинтересовался справочниками на книжной полке, цветочками на подоконнике. Понял, что смотрится глупо, и на едином дыхании выпалил:
— Я тебе нагрубил. Извини!
Рука Кожуриной дрогнула, и замедлила движение. Голос тоже как-то изменился:
— Солдафон — он и есть солдафон.
Арнаутов вздрогнул. Подошел, оперся на стол Кожуриной. Она продолжала писать.
— Я солдат, и у меня погибли люди! Если он при задержании окажет сопротивление, я ему лично глотку перегрызу!
— Вот пока ты клыками лязгаешь, ты его не найдешь. А головную боль поимеешь. — Кожурина, наконец, бросила авторучку и, сцепив пальцы в замок, посмотрела Арнаутову в лицо. — Ты в курсе, что уже поступило пять жалоб от граждан и юридических лиц? Ты что, решил в городе устроить полный беспредел?
— Пусть сдадут Шилова. Ему кто-то помогает, это ясно.
— А ты заложников возьми. И если он сам не сдастся, расстреливай их, каждый час по человеку.
— Ладно, я дурак, ты умная. — Арнаутов перестал давить стол, сцепил руки на груди, качнулся на каблуках. — Дай совет.
— Знаешь, Коля, почему ты полковником стал?
Арнаутов с легким подозрением посмотрел на Кожурину.
— Потому, что иногда прислушивался к моим советам.
Арнаутов, поджав губы, отвернулся.
— А вот знаешь, почему ты никогда не будешь генералом?
Он посмотрел еще более подозрительно.
— Потому, что мне больше не хочется тебе их давать.
Ни слова не говоря, Арнаутов направился к двери.
Дождавшись, пока он начнет ее открывать, Кожурина все-таки одарила советом:
— Поговори с его девчонкой. Только не лязгай клыками, поговори по душам, извинись. Ты это, оказывается, делать умеешь… Найди подход. Она с ним связь держит.
Арнаутов хмыкнул и вышел.
Вместо работы Стас поехал в больницу и теперь сидел рядом с матерью.
Состояние, действительно, несколько стабилизировалось, и ее перевели из реанимации в обычную палату на восемь больных.
Стас подумал, что в такие палаты кладут тех, кому недолго осталось. Грязные стены испещряло множество трещин, с потолка падала штукатурка, в рассохшемся окне дребезжали битые стекла. Ободранные кровати, дырявое белье желто-серого цвета, в люстре — ни одной лампочки, так что с наступлением сумерек палата освещается только светом из коридора — если, конечно, медперсонал, раздраженный стонами и жалобами больных, не закрывает дверь.
Из лекарств — только капельница с раствором глюкозы да разноцветные витамины, видимо, из рекламных или спонсорских целей предоставленные больнице какой-то фармацевтической фирмой.
Раз уж не могут вылечить, так хоть бы умереть по-человечески дали, думал Стас, держа маму за руку.
Она тяжко вздохнула.
— Мам, что, болит что-нибудь? Что мне для тебя сделать?
— Да тебя мне, сыночек, жалко. Как же ты будешь без меня? Страшно, не сможешь ты один…
У Стаса зазвонил телефон.
— Прости.
Он посмотрел на дисплей. Его искал Громов. Наверное, хочет еще раз сказать, что отдел должен работать, а из Москвы едет комиссия.
Комиссия!
Она вернет с того света Серегу, даст денег на операцию и реабилитирует Шилова.
Скрябин отключил сигнал телефона и пробормотал:
— Да пошли вы все!.. И вы, и ментовка ваша хренова!
* * *— Нервы ни к черту, — пожаловался Арнаутов. — Знаете, Юля, с чем только не приходилось сталкиваться. Нормальному человеку этого не понять. Вот и сорвался. Вы уж простите.
Арнаутов говорил, неловко примостившись на стуле, не приспособленном под его вес, и прижимая к груди папку из потрепанной кожи, будто служившей ему неким символом важной работы и неподкупности. Разговаривая, Арнаутов пытался еще и улыбаться. Оказывается, это он тоже умел. Во всяком случае, пытался.
Юля, сидя на диванчике, рисовала эскизы, и пока больше слушала, чем отвечала. Странное дело, но Арнаутов не вызывал у нее неприязни. Скорее, какую-то дурацкую жалость, и это вызывало даже более дискомфортное состояние, чем если бы он кричал, бил кулаком по столу, требовал сказать, где прячется Шилов… Очень хотелось, чтобы он скорее ушел. Зачем она его вообще пустила в квартиру? Вот дура! Все, больше никому она просто так дверь не откроет. Никому. Никогда.
