Карин Фоссум - Не оглядывайся!
— Сёльви получит комнату Анни, — сказал Холланд. — Надо будет снести стену и покрасить все заново. Много работы.
Сейер кивнул.
— Я должен сказать вам одну вещь, — продолжал Холланд. — Я прочитал в газете, что восемнадцатилетний парень находится в предварительном заключении. Не мог же это сделать Хальвор? Мы знали его два года. Конечно, с ним не так уж легко общаться, но ведь люди бывают разные. Я не хочу утверждать, что вы не ведаете, что творите, но мы не можем представить себе, что убийца Хальвор, не можем, никто из нас.
Зато Сейер мог. Возможно, он снес голову своему отцу — по трезвом размышлении убил спящего человека.
— Это Хальвор сидит у вас? — продолжал Холланд.
— Мы отпустили его, — успокаивающе ответил Сейер.
— Но за что, во имя всего святого, вы посадили его?
— Это было необходимо. Больше я ничего не могу об этом сказать.
— «В интересах следствия»?
— Точно.
Вошла фру Холланд с четырьмя чашками и кексом в миске.
Сейер бесцельно выглянул в окно.
— Пока мне больше нечего сказать.
Холланд печально улыбнулся.
— Разумеется. Мы, вероятно, окажемся последними, кто услышит имя убийцы, так я себе это представляю. Газеты обо всем узнают гораздо раньше нас.
— Обещаю, что нет.
Сейер посмотрел прямо в глаза Эдди Холланда, большие и серые, такие же, какие были у Анни. Сейчас они были до краев наполнены болью.
— То, что вы читаете о чем-то в газете, не означает, что мы выдаем им информацию. Когда мы кого-нибудь арестуем, вы будете в курсе. Я обещаю.
— Никто не рассказал нам о Хальворе, — тихо заметил Эдди.
— Только потому, что мы не верили в его виновность.
— Теперь, когда я обо всем подумал, — пробормотал Холланд, — я не уверен, что готов узнать правду о том, кто это сделал.
— Что это ты такое говоришь? — Ада Холланд вошла в гостиную с кофе и ошеломленно посмотрела на мужа.
— Это не играет уже никакой роли. Это был просто чудовищный несчастный случай. Которого нельзя было избежать.
— Почему ты так говоришь? — срывающимся голосом спросила она.
— Она и так должна была умереть. Поэтому убийство не сыграло никакой роли… — Он уставился в пустую чашку, поднял ее и наклонил, как будто хотел вылить на пол горячий кофе, которого на самом деле в чашке не было.
— Убийство есть убийство, — сдержанно, но твердо сказал Сейер. — У вас есть право знать имя убийцы и причину смерти вашей дочери. Это может занять много времени, но в конце концов я выясню это.
— Много времени? — Холланд вдруг снова горько улыбнулся. — Анни медленно разлагается, — прошептал он.
— Эдди! — измученно воскликнула фру Холланд. — У нас же есть Сёльви!
— У тебя есть Сёльви.
Он поднялся и вышел, исчез внутри дома и остался там. Никто не пошел за ним. Фру Холланд в отчаянии пожала плечами.
— Анни была папиной дочкой, — тихо сказала она.
— Я знаю.
— Я боюсь, что он больше никогда не станет таким же, как прежде.
— Не станет. Как раз сейчас он занимается тем, что приспосабливается к другому Эдди. Ему нужно время. Возможно, ему станет легче в тот день, когда мы выясним, что случилось на самом деле.
— Я не знаю, осмелюсь ли я узнать.
— Вы чего-то боитесь?
— Я боюсь всего. Я без конца представляю себе все, что могло произойти там, наверху, у озера.
— Вы можете рассказать мне что-нибудь об этом?
Она покачала головой и потянулась за чашкой.
— Нет, не могу. Это просто фантазии. Если я озвучу их, вдруг они станут реальностью.
— Сёльви вроде бы держится хорошо? — он решил сменить тему.
— Сёльви сильная девочка, — в голосе матери прозвучала неожиданная твердость.
Сильная, подумал он. Да, возможно, это то самое слово. Возможно, как раз Анни была слабой. У него в голове происходила тревожная переоценка ценностей. Ада вышла за сахаром и сливками. Вошла Сёльви.
— Где папа?
— Он сейчас придет! — громко и властно выкрикнула фру Холланд из кухни, возможно, в надежде, что Эдди услышит ее и снова вернется. Не Анни мертва, подумал Сейер. Семья начинает разваливаться, трещит по швам, в корпусе большая дыра, и вода затекает внутрь, а эта женщина затыкает щели старыми фразами и словами, чтобы удержать лодку на плаву.
Ада налила ему кофе. Палец Сейера не пролез в ручку чашки, и ему пришлось держать ее обеими руками.
— Вы все время спрашиваете «почему», — устало сказала Ада Холланд. — Как будто у всего всегда есть разумная причина.
— Не обязательно разумная. Но причина, разумеется, была.
— Значит, вы хорошо понимаете их? Этих людей, которых сажаете за убийство и моральное уродство?
— Иначе я не смог бы делать свою работу.
Он отпил еще кофе и подумал о Хальворе.
— Но должны же быть исключения?
— Они очень редки.
Она вздохнула и посмотрела на дочь.
— А что ты думаешь, Сёльви? — серьезно спросила она. Тихо, с совершенно новым для нее выражением, раньше он не слышал, чтобы Ада так говорила. Как будто хотела пробиться сквозь хаос, царивший в легкомысленной голове дочери и найти ответ, неожиданный, все объясняющий ответ. Как будто она вдруг обнаружила, что единственная дочь, которая у нее осталась, — не такая, какой она представляла ее себе раньше, возможно, она нашла у нее неожиданное сходство с Анни.
— Я? — Девушка удивленно посмотрела на мать. — Я, знаешь, никогда не любила Фритцнера из дома напротив. Я слышала, он вечно сидит в парусной лодке посреди комнаты и читает целыми ночами, а в держателе для бутылок у него бутылка пива.
* * *Скарре выключил почти весь свет в офисе. Осталась гореть только настольная лампа, шестьдесят ватт; в белом круге ее света валялись бумаги. Принтер мягко и ровно гудел, выплевывая последнюю страницу, заполненную его любимым шрифтом — «Palatino». Краем глаза он увидел, как открылась дверь и вошел человек. Он хотел посмотреть, кто это, но из принтера как раз выпал листок. Он наклонился и подхватил его, выпрямился — и в этот момент в поле его зрения попала фигурка, лежащая на белом листе бумаги. Бронзовая птичка на шесте.
— Где? — быстро спросил он.
Сейер сел.
— Дома у Анни. Сёльви разбирала вещи Анни, и эта фигурка лежала среди них, завернутая в газету. Я побывал на могиле. Птица, без сомнения, отломана от памятника Эскилю. — Он взглянул на Скарре. — Но она могла получить ее от кого-нибудь.
— От кого, например?
— Не знаю. Но если взяла ее сама, то есть пошла на могилу и под покровом темноты отколола от могилы фигурку с помощью какого-нибудь инструмента, то это… почти кощунство. Ты не находишь?
— А Анни не была способна на кощунство?
— Не знаю. Я уже ни в чем не уверен.
Скарре повернул абажур лампы так, что на стене появилась идеальная полная луна. Они сидели и смотрели на нее. Повинуясь внезапному импульсу, Скарре поднял птицу на шесте и пронес перед лампой, раскачивая туда-сюда. Силуэт, который возник на фоне «луны», был похож на тень огромной пьяной утки, возвращавшейся домой с пирушки.
— Йенсволь перестал тренировать команду девочек, — сказал Скарре.
— С чего бы это?
— Слухи начали расползаться. Дело об изнасиловании вышло наружу. Девочки отказались к нему ходить.
— Ничего удивительного. Тайное всегда становится явным.
— Фритцнер прав: настали трудные времена для очень многих, и они продлятся до тех пор, пока не найдется виновный. Но ведь это будет уже совсем скоро, ведь ты уже распутал все нити, не так ли?
Сейер покачал головой.
— Все дело во взаимоотношениях Анни и Йонаса. Что-то произошло между ними.
— Может быть, она взяла птицу на память об Эскиле?
— Она могла бы просто зайти к его родителям и попросить у них какую-нибудь игрушку.
— Мог ли он как-то провиниться перед ней?
— Перед ней или перед кем-то другим, к кому она имела отношение. Перед тем, кого она любила.
— Теперь я не понимаю — ты имеешь в виду Хальвора?
— Я имею в виду его сына, Эскиля. Который умер, пока Йонас стоял в ванной и брился.
— Но она же не могла обвинить его в этом?
— Мало того, в обстоятельствах его смерти много неясного.
Скарре присвистнул.
— Никого там не было и никто этого не видел. Нам приходится верить словам Йонаса. — Сейер снова поднял птицу и аккуратно дотронулся до острого клюва. — Как ты думаешь, Якоб? Что на самом деле произошло утром седьмого ноября?
* * *Воспоминания нахлынули на него как наводнение, когда он открыл двойные стеклянные двери и прошел несколько шагов. Запах больницы, смесь формалина и мыла вместе со сладким запахом шоколада из киоска и пряным ароматом гвоздик из цветочного магазина.
Вместо того чтобы думать о смерти жены, он попытался вспомнить о дочери Ингрид, о дне, когда она родилась. Ведь это огромное здание было связано и с его самым большим горем, и с его самой большой в жизни радостью. Он входил в те же самые двери и ловил те же самые запахи. Он невольно сравнил свою новорожденную дочь с другими младенцами. Ему казалось, что они более красные, толстые и сморщенные, а их волосы напоминают щетину. Другие выглядели недоношенными или желтыми, как воск. А переношенные были похожи на крошечных дистрофиков. И только Ингрид была само совершенство. Воспоминания о ней помогали ему дышать.
