Эптон Синклер - 100% [худ. Пинкисевич]
— Ах, вы один из этих несчастных юношей! Слава богу, они вас не убили!
Она подвела его к мягкой кушетке и заставила прилечь на шелковые подушки. Мечта Питера о горе Олимп чудесным образом сбылась! Ему пришло в голову, что, если бы миссис Годд согласилась постоянно играть роль, его матери, он, Питер Гадж, был бы готов отказаться от своей роли агента, борца против красных, сопряжённой с опасностями и затратой нервной энергии, — готов забыть свой долг, забыть всю жизненную борьбу и тревоги, — и вместе с обитателями Олимпа вкушать пищу богов и упиваться нектаром.
Сидя возле Питера, миссис Годд говорила мягким, ласковым голосом, смотрела на него добрыми голубыми глазами, и Питеру казалось, что ещё ни разу в жизни он не испытывал таких возвышенных чувств. Правда, когда он пришёл к Мариам Янкович, старая миссис Янкович была с ним также ласкова и у неё также навернулись на глаза слёзы сочувствия. Но ведь миссис Янкович была всего лишь толстая старая еврейка, она жила в бедной квартире, и от неё пахло мылом и недостиранным бельём; руки у неё были распаренные и липкие, и её доброта ничуть не тронула Питера. Но встретить нежное сочувствие на этих небесных высотах, слушать материнские, доверчивые речи этой чудесной миссис Годд, в шёлковом, ослепительно белом, словно только что сшитом платье, — нет, это было нечто совсем особенное!
§ 63
Питер не расположен был заманивать в ловушку эту всеобщую мать с горы Олимп, ему не хотелось выпытывать у неё никаких тайн. Но ему и не пришлось этим заниматься, потому что она сама ему всё поведала без малейших колебаний. Она говорила совсем как агитатор в штаб-квартире союза. Впоследствии, поразмыслив как следует, Питер понял, что свободно высказывать свои взгляды могут позволить себе люди двух категорий: те, которым нечего терять, и те, у которых так много, что им нечего бояться потерь.
Миссис Годд сказала, что прошлым вечером были совершены тяжкие преступления и виновники должны понести наказание, если только существует правосудие; что она хотела бы нанять сыщиков, чтобы выявить преступников. Далее она заявила, что все её симпатии на стороне красных самого что ни на есть красного оттенка. И что если бы существовал цвет краснее красного, это был бы её цвет. Все это она высказала мягким, спокойным голосом. Снова на глазах у неё блеснули слезы, но это были благовоспитанные слёзы, и они исчезли сами собой, не повредив цвету лица миссис Годд и не нарушив её самообладания.
Миссис Годд добавила, что, по её мнению, в наши дни перед лицом вопиющего социального неравенства нельзя не быть красным. Всего несколько дней тому назад она посетила районного прокурора и попыталась сделать из него красного! Затем она сообщила Питеру, что к ней приходил один субъект, выдававший себя за радикала, но она живо обнаружила, что он и понятия не имеет о радикализме, и заявила ему, что он правительственный агент. В конце концов субъект вынужден был это признать и показал ей свою золотую звёздочку, — тогда миссис Годд принялась его обращать на путь истинный! Она проспорила с ним чуть ли не два часа, а потом пригласила его поехать с ней в оперу.
— И представьте себе, — с негодованием воскликнула миссис Годд, — он отказался! Этих людей никак не обратишь, они не хотят слушать голос рассудка. Я думаю, что этот субъект побаивался, как бы я его не переубедила.
— Я бы этому не удивился, — вставил Питер сочувственным тоном, ведь он и сам чуточку этого побаивался.
— Я сказала ему: «Вот я живу в этом дворце, а в фабричном квартале нашего города тысячи мужчин и женщин у станков целые дни напролёт, как рабы, трудятся на меня, а теперь, в военное время, — и всю ночь. Я пользуюсь плодами тяжкого труда этих людей, а что я сделала, чтобы заслужить эти доходы? Решительно ничего. Я за всю свою жизнь и пальцем о палец не ударила». А он мне говорит: «Допустим, что вы перестанете получать доходы, — что вы тогда будете делать?» — «Право, не знаю, что я стала бы делать», — отвечала я. Конечно, я чувствовала бы себя несчастной, потому что ненавижу нищету, и не могла бы её вынести. Даже подумать страшно— жить без комфорта в грязи и впроголодь! Не могу, понять, как это рабочий класс мирится со всеми этими лишениями. Потому-то я и стала красной; я знаю, что на свете не должно существовать нищеты, этому нет оправданья! И я буду бороться за свержение капиталистической системы, хотя бы мне пришлось зарабатывать себе на жизнь стиркой.
Питер сидел, глядя на её девственно свежий ослепительный наряд. Её слова вызвали у него перед глазами жуткую картину: он увидел себя в тесной кухоньке, где толстая, окутанная облаком пара миссис Янкович трудилась за корытом, по локти в мыльной пене. У Питера чуть было не сорвалось с языка:
— Если бы вы хоть один денек постирали, миссис Годд, вы бы этого не говорили!
Но, вспомнив о своей роли, Питер сказал:
— Эти федеральные агенты — ужасный народ. Двое из них прошлым вечером дубасили меня по голове.
Тут он скорчил жалостную мину и миссис Годд снова преисполнилась сочувствием, и её высказывания приняли ещё более радикальный характер.
— Во всём виновата эта отвратительная война! Мы приняли участие в войне, чтобы отстаивать демократию во всем мире, а между тем у себя в стране подавляем малейшее проявление демократизма. Они втолковывают нам, что мы должны смирно сидеть, пока они там истребляют друг друга, — но они никакими силами не заставят меня молчать! Я знаю, что союзники заслуживают такого же порицания, как и германцы. Я знаю, что война ведётся в интересах спекулянтов и капиталистов. Они могут отнять у меня сыновей и погнать их на войну, но им никогда не отнять у меня моих убеждений и не сделать меня сторонницей войны. Я пацифистка и интернационалистка. Я мечтаю о том, чтобы рабочие поднялись, свергли правительство капиталистов и положили конец этой чудовищной бойне. До конца своей жизни буду повторять эти слова.
Миссис Годд сидела против Питера, как-то молитвенно сложив свои изящные, выразительные белые руки. На безымянном пальце её левой руки вызывающе сверкал крупный бриллиант. Лицо её выражало спокойную, младенчески наивную веру, и казалось, она мысленно ведет борьбу со всеми федеральными агентами, районными прокурорами, продавшимися капиталистам судьями, государственными деятелями, генералами и фельдфебелями современного цивилизованного мира.
Она рассказала Питеру, что недели две тому назад присутствовала на процессе двух священников-пацифистов. Как это ужасно, что в христианской стране бросают христиан в тюрьму только за то, что они повторяют слова Христа!
— Я так была возмущена, — заявила миссис Годд, — что написала письмо судье. Муж сказал мне, что я нанесу оскорбление суду, если напишу судье во время процесса, но я возразила, что не в силах выразить в письме презренье к этому суду. Погодите… — и миссис Годд величаво поднялась со стула, подошла к письменному столику, стоявшему у стены, и вынула из ящика копию письма. — Я прочту вам его, — сказала она, и Питер выслушал манифест олимпийского большевизма.
«Милостивый государь!
Войдя в святилище, я взглянула на цветной стеклянный купол и прочла на нем следующие слова: «Мир. Справедливость. Истина. Закон», и у меня зародилась в сердце надежда. Передо мной сидели люди, которые не нарушили закона, не обнаружили никаких преступных намерений, которые выступали против всякого рода насилия.
Процесс шел своим чередом. Я снова взглянула на прекрасный купол цветного стекла и прошептала торжественно звучавшие слова: «Мир. Справедливость. Истина. Закон»… Я слушала прокуроров. Закон у них в руках стал острым, тяжелым, жестоким мечом, который неустанно выискивает слабые места у своих жертв, чтобы их безжалостно сразить. Я внимала Правде обвинителей, и она оказалась ложью. Их Мир оказался жестокой, кровавой войной. Их Справедливость оказалась сетью, в которую они любою ценой улавливали своих жертв, готовые поступиться чем угодно во славу прокуратуры.
У меня защемило сердце. Я задала себе старый-престарый вопрос: «Что же можем, сделать мы — народ? Как нам добиться, чтобы в мире восторжествовали Мир, — Справедливость, Истина и Закон?» Может быть, нам упасть на колени и умолять блюстителей правосудия, чтобы они оказали справедливость этим беззащитным людям и положили конец вечному преследованию самых благородных в мире существ! Вы собираетесь вынести этим людям обвинительный приговор и посадить их за железную решетку, куда не надо сажать ни одного человека на свете, даже самого страшного преступника, если только вы не хотите сделать из него зверя. Может быть, и в самом деле таковы Ваши намерения, сэр? Я склонна думать, что это так, и заявляю, что необходимо ниспровергнуть государственную, систему, которая вместо того, чтобы опекать и облагораживать людей, превращает их в скотов.
