Хокан Нессер - Точка Боркманна
– Карта, – пояснил Кропке. – Булавки отображают передвижения инспектора Мёрк и ее «мазды»… вернее, нескольких красных «мазд».
– Да, у нас в городе их несколько, – пояснил Баусен. – Похоже, в пятницу вечером по городу колесили… еще две из них… помимо, собственно, ее машины.
– Булавки с красными и желтыми головками указывают на те точки, где наблюдали машину, – снова заговорил Кропке с достоинством изобретателя. – Красные – для интервала с 18.15 до 18.45, желтые – для интервала с 18.45 до 19.15.
Ван Вейтерен еще ниже склонился над картой.
– Голубые и белые – это свидетели, которые утверждают, что видели ее лично: голубые – в первом получасовом отрезке, белые – во втором. Например, вот это вы, господин комиссар.
Он указал на булавку с белой головкой, воткнутую в районе пляжа.
– Благодарю, – пробормотал Ван Вейтерен. – Сколько их всего?
– Двадцать пять красных и двадцать желтых, – сказал Кропке. – Это то, что касается машины… голубых двенадцать и белых пять.
Мюнстер, протиснувшийся к столу рядом с комиссаром, стал внимательно изучать узор, созданный разноцветными точками. Идея неплохая, вынужден был признать он, если только хватит ума правильно все это истолковать. Точки оказались разбросанными – по всей видимости, наблюдения были сделаны во всех частях города, но в большинстве мест торчали лишь одинокие булавки.
– Преимущество в том, – пояснил Кропке, – что нам нет необходимости ломать голову по поводу вменяемости того или иного свидетеля. Сосредоточение булавок в одном месте все равно дает некоторое представление о ее перемещениях.
Он сделал паузу, чтобы остальные успели сосчитать булавки и оценить гениальность его метода.
– Все предельно ясно, – пробормотал Мюнстер. – Особенно белые…
– Вне всяких сомнений, – кивнул Ван Вейтерен. – Вне всяких сомнений.
– Вот именно, – снова взял слово Кропке и продолжил с довольным видом: – Как вы видите, существуют только три точки сосредоточения – рыбная площадь перед «Сее Варф», Главная площадь и коптильня. Двадцать четыре булавки возле «Сее Варф», одиннадцать здесь, на площади, и восемь у коптильни…. итого сорок три из шестидесяти двух. Остальные достаточно рассредоточены, как вы видите. Похоже, никто не видел ее после вас, господин комиссар. То есть никто, кроме убийцы. Вероятно, на пляже было в тот час достаточно пустынно.
– Истинная правда, – подтвердил Ван Вейтерен.
– Гм… – проговорил Баусен. – Я все же настаиваю на том, что не следует торопиться с выводами. Треть свидетельских показаний нерелевантна, если я правильно понял?
– Да, – пробормотал Кропке, – но вы же прекрасно понимаете…
– А о «Сее Варф» и коптильне было написано в газетах.
– Разумеется, – согласился Кропке. – Однако это, на мой взгляд, ничего не меняет. Самым интересным пунктом является Главная площадь… одиннадцать человек видели саму Мёрк или ее машину здесь, у входа, в интервале примерно от половины седьмого до семи. Двое видели, как она выходила из машины, – это белые булавки.
Он указал пальцем, и Баусен кивнул. Ван Вейтерен сломал зубочистку и уронил ее на кладбище Святого Питера.
– В какую сторону она направилась? – спросил он.
Кропке с Баусеном переглянулись.
– Сюда?
Баусен снова кивнул:
– Да. Многое указывает на то, то она поехала сюда. Вернулась в участок.
– И что? – спросил Мюнстер, чувствуя себя так, словно только что пропустил развязку длинного анекдота.
Ван Вейтерен не произнес ни слова. Засунув руки глубоко в карманы, он медленно выпрямился, выпуская между зубов чуть шелестящий поток воздуха.
Мюнстер вспомнил, что комиссар страдает болями в спине, которые то и дело напоминают о себе.
Все расселись вокруг стола. Вид у Кропке был по-прежнему довольный, но немного растерянный, словно он оказался не в состоянии воспользоваться результатами собственных усилий. Мюнстер снова ощутил легкую, как трепетание крыльев бабочки, вибрацию у висков… обычно это означало, что что-то намечается, что они приблизились к какой-то критической точке. Что скоро настанет прорыв. Он оглядел неубранное помещение. Банг, сидевший напротив него, весь покрылся испариной. Ван Вейтерен, казалось, пребывал в полусне. Баусен продолжал разглядывать утыканную булавками карту, с самым отсутствующим видом втягивая щеки.
В конце концов ассистент полиции Мосер обозначил словами всеобщее недоумение, повисшее в зале.
– Сюда? – воскликнул он. – А что, черт возьми, ей здесь понадобилось?
Прошло три секунды. Потом практически одновременно прозвучали голоса Кропке и Мосера:
– Ее кабинет!
– Проклятие! – развил эту мысль полицмейстер и уронил на пол нераскуренную сигарету. – Кто-нибудь осмотрел ее кабинет?
Мосер и Кропке были уже в пути. Мюнстер вскочил, а у Баусена было такое лицо, словно его только что срезали на экзамене по основам полицейской работы. Ван Вейтерен сидел на своем месте, как ни в чем не бывало, и рылся в нагрудном кармане.
– Естественно, там ничего интересного нет, – пробормотал он. – Но все же стоит пойти посмотреть… авось три пары глаз увидят лучше, чем одна.
Часть IV
27 сентября —1 октября
– Я полагаю, ты знаешь, где находишься, – проговорил он с большой усталостью в голосе.
– Думаю, да, – ответила она в темноту.
Он закашлялся.
– Ты осознаешь, что не сможешь самостоятельно выбраться отсюда?
– Да.
– Ты в моих руках. Мы оба это понимаем, не так ли?
Она промолчала. Ее вдруг поразило – как может такая глубокая решимость в его словах сочетаться с такой необъятной скорбью?
Внезапно она осознала, что именно здесь кроется главный стержень всей этой истории.
Скорбь и решимость.
– Мы оба это понимаем, не так ли?
– Так.
Он сделал паузу и выпрямился на стуле. Видимо, положил одну ногу на другую, но это были лишь ее догадки. Ее окружала непроглядная тьма.
– Я… – начала она.
– Нет, – произнес он без всякого выражения. – Мне не нравится, когда ты говоришь без надобности. Если я захочу знать твое мнение, я скажу об этом. У нас тут не беседа, я просто хочу рассказать одну историю. Единственное, что от тебя требуется, – это слушать… Одну историю, – повторил он после паузы.
Закурил сигарету, и на мгновение его лицо осветилось слабым красным огоньком.
– Я намерен рассказать тебе одну историю, – снова проговорил он. – Не потому, что я нуждаюсь в понимании или прощении, – я далек от этого. Просто хочу еще раз вспомнить, когда все уже позади…
– Что ты собираешься делать со мной? – спросила она.
– Не перебивай меня, – сказал он. – Пожалуйста, не пытайся испортить мой замысел. Возможно, я еще не решил…
В полной тишине и темноте она слышала только его дыхание. В трех-четырех метрах от нее, не далее. Она закрыла глаза, но ничего не изменилось.
Тьма. Запахи – старый запах земли и свежий запах дыма. И убийца.
43Баусен выудил из портфеля две бутылки пива и открыл их.
– Не следует забывать и о других свидетельствах, – произнес он. – Есть еще семь-восемь человек, которые стопроцентно уверены, что видели ее совсем в других местах. Возможно, она успела заехать куда-нибудь еще. Те, кто видел ее здесь, утверждают, что это было между половиной седьмого и без четверти семь, не так ли?
Ван Вейтерен не ответил. Закурил сигарету и расставил фигуры.
– Кропке дошел до ста булавок, прежде чем отправиться домой, – продолжил полицмейстер. – Красные булавки у него уже кончаются, и он этим очень озабочен. Ну, так что ты думаешь по этому поводу?
Ван Вейтерен пожал плечами.
– Допустим все же, что она поехала сюда, – наконец сказал он. – Хотя бы простоты ради… Прошу, господин полицмейстер. Сицилийская защита, если я правильно понял?
– Разумеется, – улыбнулся Баусен и двинул пешку на поле Е. – Хорошо, договорились. Она приехала сюда. Но какого черта ей тут понадобилось?
– Не знаю, – ответил Ван Вейтерен. – Но я намерен это выяснить.
– Ах, вот оно что! – проговорил Баусен. – И каким же образом? Осмотр ее кабинета не дал никаких зацепок.
Ван Вейтерен снова пожал плечами:
– Признаю. Твой ход. Если я выиграю, то буду лидировать – ты это понимаешь?
– Само собой, – ответил Баусен. – Ты придумал какую-то самопальную комбинацию против сицилийской защиты? Хотелось бы знать.
– Скоро увидишь, – сказал Ван Вейтерен и выдавил из себя то, что должно было изображать улыбку, однако скорее навело Баусена на мысль, что у его партнера по игре болят зубы.
«Ну да, жизнь – не шахматная партия, – подумал он, глядя в окно. – В шахматной партии куда больше возможностей».
Площадь, лежавшая в темноте, была совершенно безлюдной. Близилось к двенадцати. Они договорились о часовой партии, но ведь никогда не знаешь… шахматные часы остались дома, на полке, и, если сложится какое-нибудь красивое положение, никто из них не захочет спешить. Напротив, существуют позиции, которые вообще не следовало бы развивать дальше; они уже обсуждали это ранее и пришли к трогательному единодушию – есть партии, которые следует отложить после тридцать пятого или пятидесятого хода и больше уже никогда не продолжать. (Как Линковский против Квеллера в Париже в 1907 году. Или Микоян против Андерссона в 1980-м… кажется, в Бресте. Как бы то ни было, партия была отложена после тридцать пятого или тридцать седьмого хода…) Всякое продолжение только испортило бы красоту и яркость позиции.
