Юсси Адлер-Ольсен - Тьма в бутылке
Гнев и разочарование отца выплеснулись на мать, когда поблизости не оказалось свидетелей.
— Проваливайте, дети, — шипел он, — и на этот раз сделайте все как положено.
Они потеряли друг друга из вида на краю площади рядом с ларьком лавочника. Ева застряла, восхищенная кроликами, но он отправился дальше. Это был единственный способ, которым он мог помочь матери.
«Возьмите у меня брошюру», — умоляли его глаза, но народ проходил мимо. Если кто-то возьмет брошюру, возможно, когда вечером они вернутся домой, мать избежит побоев. Тогда, возможно, она не проплачет всю ночь.
И он стоял и выискивал дружелюбное лицо, которое может пожелать разделить свою набожность с другими. Прислушивался к голосу, обладающему той мягкостью, которую проповедовал Иисус.
Тут-то он и услышал детский смех. Не тот, который слышал, проходя мимо школьного двора или осмеливаясь немного посмотреть детскую программу перед магазином электротоваров. Нет, они смеялись так, словно голосовые связки вот-вот лопнут, и весь мир обратит на них свое внимание. Он сам никогда не гримасничал подобным образом дома под одеялом, и это манило его.
И сколько бы внутренний голос ни шептал ему о злобе и покаянии, он не мог пройти мимо.
Это оказалась небольшая группка людей, собравшихся у лавочки. Взрослые и дети в прекрасном единении. Кривыми красными буквами на плакате из белого холста было написано: «Захватовающей видио-фильм заполцыны лиш сиводня», а на сколоченном из досок столе стоял телевизор, самый маленький из тех, что он когда-либо видел.
Дети смеялись как раз над одной из мерцающих черно-белых сцен на экране, и он скоро засмеялся вместе с ними. Засмеялся так, что заболело в грудине и той части его души, которая в тот миг впервые показалась на свет во всем своем великолепии.
— Такого, как Чаплин, больше нет, — произнес кто-то из взрослых.
И все расхохотались над человеком, выделывающим разные пируэты и боксировавшим на экране. Смеялись над ним, когда он крутил свою трость и приподнимал черный цилиндр. Смеялись, когда он передразнивал толстых дам и мужчин с глазами, обведенными черной тушью. Он тоже смеялся над Чаплином до спазмов в животе, и нечто чудесное, неподконтрольное и нежданное открылось ему, и никто не дал ему за это подзатыльник, никто вообще не обратил на это внимания.
Этот эпизод нелепым образом изменил его жизнь, как и жизни многих других людей.
Его жена не оборачивалась. Она вообще мало что замечала вокруг, позволяя ногам нести себя и ребенка через квартал с виллами, словно ее маршрут и скорость диктовались некими невидимыми силами. А когда человек подобным образом поднимается над реальностью, какие-то мелочи могут привести к катастрофе. Как болт, развинтившийся в крыле самолета, как капля воды, замкнувшая реле в легком, сделанном из железа.
Он заметил голубя, усевшегося на дерево над женой и сыном, когда они собирались перейти дорогу; не укрылся от его внимания и сгусток птичьего помета, слетевший вниз и шлепнувшийся, как будто привидение оставило отпечаток пальца на кафельной плитке. Он увидел, как малыш показывает пальцем на это пятно, и жена опускает глаза. Ровно в тот момент, когда она вышла на дорогу, из-за поворота вывернула машина и направилась прямо на них с убийственной точностью.
Он мог бы закричать. Криком или свистом предупредить ее. Но он промолчал. Момент был для этого неподходящий. Испытываемые в данный момент чувства к этому не располагали.
Тормоза автомобиля засвистели, тень за лобовым стеклом вжалась в руль, и мир замер.
Он увидел, как его ребенок и жена дрожат от страха и медленно крутят головами. А тяжелый автомобиль накренился вбок, оставив на асфальте следы от шин, как уголь на бумаге.
Жена так и осталась стоять, впечатанная в сточную канаву, когда машина помчалась дальше, а он сам застыл с повисшими плетьми руками в полуметре от изгороди. Чувство уязвимости мешалось со странной формой опьянения; то же самое он ощущал, когда впервые совершил убийство. Он предпочел бы не испытывать его сейчас.
Он выпустил из легких сжатый воздух, по телу расплывалось тепло. Он стоял чуть дольше, чем следовало, ибо Бенджамин успел заметить его, повернув голову и собираясь уткнуться лицом в шею матери. Он явно был испуган, потому что мать отреагировала на происходящее очень бурно. Но поднятые домиком брови и дрожащие губы тут же расслабились, когда он увидел своего папу, поднял руки и засмеялся.
Тогда она обернулась и заметила его, и выражение шока на ее лице, появившееся за секунду до того, только укрепилось.
Через пять минут она сидела перед ним в гостиной, отвернувшись в сторону. «Ты добровольно вернешься домой, — сказал он ей. — Иначе ты больше никогда не увидишь нашего сына».
И теперь ее взгляд был полон ненависти и отвращения.
Если он захочет выяснить, куда она направлялась, он вытянет из нее это признание.
Для них с сестрой изредка наступали чудесные моменты.
Когда он останавливался в определенном месте спальни, ему оставалось десять коротких шагов до зеркала. Ступни широко расставлены, голова крутится из стороны в сторону, трость вращается в воздухе. Десять шагов, преодолев которые он становился другой персоной в зеркальном мире отражений. Там он не был мальчиком, лишенным товарищей по играм. Не был сыном человека, перед которым трепетал и лебезил весь городок. Не был и избранной овцой в стаде, которая призвана сеять вокруг слово Божье и разить им людей, как громом. Он был маленьким бродягой, заставлявшим всех смеяться, в том числе и себя самого.
— Меня зовут Чаплин, Чарли Чаплин, — говорил он и дергал губами под воображаемыми усами, а Ева от смеха чуть не падала с родительской кровати. Она точно так же реагировала и раньше, когда он проделывал этот свой номер, однако этот раз оказался последним.
С тех пор она никогда не смеялась.
Через секунду он ощутил хлопок по плечу. Одного движения указательным пальцем было достаточно, чтобы дыхание замерло, а в горле пересохло. Когда он обернулся, отец уже был готов нанести удар в грудь. Вытаращенные глаза из-под густых бровей. Ни звука, помимо хлопка от удара, и еще нескольких последовавших за ним.
Когда у него пылали все внутренности, а желудочная кислота обжигала горло, он отступил на шаг назад и с непокорством посмотрел отцу в глаза.
— Ну-ну, теперь, значит, тебя зовут Чаплин, — прошептал его отец, вперившись в него таким взглядом, который он приобретал в Страстную Пятницу, подробно описывая путь Иисуса Христа на Голгофу. Вся мировая печаль и боль легла на подставленные им плечи — сомневаться в этом не приходилось, несмотря на то, что он был всего лишь ребенком.
Потом отец ударил снова. На этот раз размахнувшись рукой со всей силы, иначе он бы не достал. Он уж точно не собирался ни на шаг подходить к непокорному ребенку.
— Как тебе в голову пришла эта бесовщина?
Он посмотрел вниз, на ноги отца. Отныне он будет отвечать только на те вопросы, на какие хочет. Отец может бить сколько угодно, он все равно будет молчать.
— Значит, не хочешь отвечать. Тогда придется тебя наказать.
Он подцепил его за ухо, отвел в свою комнату и с силой толкнул на кровать.
— Будешь сидеть тут, пока мы не придем и не выпустим тебя, ясно?
Он не ответил и на этот раз. Отец некоторое время стоял с удивленными глазами и приоткрытым ртом, словно детское упрямство предвещало приближение часа суда и всепоглощающий потоп. Потом взял себя в руки и приказал:
— Возьми все свои вещи и выложи в коридор.
Сначала он даже не понял, чего хочет отец, но тот уточнил:
— Кроме одежды, обуви и постельного белья. Все остальное.
Он унес ребенка с глаз жены и оставил ее сидеть в одиночестве в полосках бледного света, падающего ей на лицо от жалюзи.
Без ребенка она никуда не денется, он прекрасно это понимал.
— Он спит, — сказал он, спустившись со второго этажа. — Скажи мне, что происходит?
— Что происходит? — Медленный поворот головы. — Разве не я должна задать этот вопрос? — спросила она мрачно. — Что у тебя за работа? Чем ты зарабатываешь столько денег? Ты делаешь что-то противозаконное? Шантажируешь людей?
— Шантажирую? С чего ты взяла?
Она отвернулась.
— Неважно. Просто отпусти нас с Бенджамином. Я больше не хочу здесь оставаться.
Он нахмурился. Она задавала вопросы. Она выдвигала требования. Неужели он где-то недоглядел?
— Я спросил: с чего ты взяла?
Она пожала плечами.
— А почему бы и нет? Тебя никогда нет дома. Ты ничего не рассказываешь. Твои коробки после переезда стоят запертые в одной-единственной комнате, словно какая-то святыня. Ты лжешь о своей семье. Ты…
Не он прервал ее. Она умолкла сама. И опустила глаза на пол, не в состоянии собрать в кучу все те слова, которые никогда не должны были сорваться с ее губ. Пораженная собственной самоуверенностью.
