Хокан Нессер - Человек без собаки
Итак, Барбаротти посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. Половину завтрака он съел в постели, там же и прочитал газету. Пора встать, включить кофеварку и залезть под душ в ожидании чуда.
По дороге в ванную он остановился перед дверью в комнату Сары — не разбудить ли? — но раздумал. Пусть поспит, почему-то вслух тихо сказал он. У нее есть еще как минимум час. Он хорошо знал дочь. Она наверняка упаковала свою сумку еще с вечера, а ее утренней энергии можно было только позавидовать.
Она вообще чудо, размышлял Гуннар, стоя под душем, она чудо всегда, не только по утрам. Где-то он читал, что из всех радостей, выпадающих на долю мужчины на земле, ничто не может сравниться с радостью, доставляемой умной и любящей дочерью.
Так оно и есть, согласился Гуннар Барбаротти, поливая шампунем поредевшую шевелюру. И что может быть лучше: провести с ней пять тихих рождественских дней вдвоем, наслаждаясь обществом друг друга…
Ничего. Ничего не может быть лучше. Боже, услышь мою молитву.
Чудо, утвердившее несомненность существования Бога с двадцать второго декабря по первое января, произошло в отрезок времени между без четверти и без пяти десять.
Сначала позвонил комиссар Асунандер.
Асунандер, шеф криминального отдела в Чимлинге, был непосредственным начальником Барбаротти. После долгих извинений он сказал, что, если Барбаротти сам не может принять мяч, пусть перепасует его Бакман.
Гуннар предпочел не расшифровывать витиеватые футбольные метафоры шефа. Эва Бакман — его коллега и друг. Ей, вопреки ожиданиям, тоже удалось выцарапать несколько свободных дней на Рождество. А эти свободные дни были ей более чем нужны. Насколько Барбаротти знал, корабль ее семейной жизни дошел до той точки, когда мог в любую секунду перевернуться и затонуть. Но надежда на благополучный исход пока еще теплилась. Она была замужем за неким Вильгельмом, которого все попросту звали Вилле, основателем, бессменным председателем и тренером клуба бенди[41] в Чимлинге. Эва долго держалась, но за последние годы постепенно, но неуклонно возненавидела все, связанное с этим видом спорта. Она по секрету доверила Барбаротти, что, когда она вынуждена смотреть какой-нибудь матч, а это случается не реже двух раз в неделю, у нее появляются аллергические высыпания на шее и на локтевых сгибах. Если бы она доверила эту тайну мужу, вряд ли бы он ее понял.
Но Эва любила мужа и любила детей. Ей даже в страшном сне не могло привидеться, что налаженная семья может рухнуть из-за какого-то дурацкого спорта. Или из-за ее собственной нетерпимости. Барбаротти говорил с ней не далее как два дня назад. На все красные дни не было назначено ни одной тренировки, поэтому несколько суток в кругу семьи могли стать для Эвы Бакман едва ли не судьбоносными.
— Но кто-то из вас, мне все равно кто, должен заняться этим делом, — напустив для начала туману, разъяснил комиссар. — Других вариантов нет. Собственно говоря, напрашивается Бакман, у нее же отпуск не официальный, но… ты сам знаешь, что у Эвы творится дома… можно, конечно, пренебречь, но мне кажется, лучше бы дать ей провести эти дни в кругу семьи… или как, Гуннар?
Гуннар немедленно согласился. Если уж даже Асунандер знает о семейных проблемах Эвы, это серьезно. А в чем дело?
Комиссар Асунандер прокашлялся так обстоятельно, как умеют кашлять только курильщики трубок с тридцатилетним стажем. Потом сообщил, что речь идет об исчезновении.
Нет, не так. Не об одном исчезновении — исчезли двое.
Потом он сделал паузу, чтобы затолкать на место зубные протезы. Почему-то эти протезы обладали странным свойством: когда комиссар долго говорил, они срывались с места и пускались в свободное путешествие, в пределах, к счастью, только ротовой полости комиссара. Вообще говоря, искусственные зубы были прямым следствием его работы в полиции. Десять лет назад какой-то обкурившийся бодибилдер ударил его по лицу бейсбольной битой, и Асунандер за долю секунды лишился двадцати шести зубов, что, возможно, было мировым рекордом. К тому же этот мировой рекорд повлек за собой чуть ли не год многочисленных операций, результат которых никак нельзя было признать удачным. Крепление протезов оказалось ненадежным, Асунандер постоянно их поправлял, а это, в свою очередь, заставляло его быть предельно лаконичным. Особенно если у него были заняты руки, в углу рта торчала трубка, а авария во рту уже стала свершившимся фактом. В таких случаях речь его становилась похожей на старые телеграммы — он перепрыгивал через лишние, по его мнению, предлоги и артикли.
— Странная история, — сказал он. — Телефон вчера сегодня.
— Понимаю, — сказал Гуннар.
— Надо посылать изучать. Берешь?
— Дай мне четверть часа, — попросил Гуннар. — У меня поезд в полвторого. Попробую все отменить.
— Понял. Десять минут. Рождества!
Не успел он закончить разговор, как в кухню, еле шевеля ногами, вошла Сара. Он уставился на нее — что-то явно не так. Ее красивые каштановые волосы почему-то влажны и свисают неопрятными космами. Глаза красные и блестящие, дышит тяжело, рот приоткрыт. Длинную ночную рубашку она, очевидно, использовала как полотенце — вся в пятнах пота.
Сара остановилась, держась за холодильник.
— Папа… — пробормотала она еле слышно.
Гуннар Барбаротти еле сдержался, чтобы не кинуться к дочери и прижать ее к себе.
— Что с тобой, малышка?
— Мне кажется… я заболела…
Она по-прежнему говорила тихо-тихо, ему приходилось напрягать слух.
Он выдвинул из-под стола стул, усадил дочь и положил ей руку на лоб — горячий, как утюг. Она смотрела на него полуприкрытыми пустыми глазами.
— Не думаю… что смогу…
— Ты температуру мерила?
— Нет…
— Немедленно в постель. Сейчас принесу тебе попить и термометр. Ты выглядишь ужасно.
— Но мама… Мальмбергет…
— Отменяется. К тому же у меня неотложное дело на работе. Отпразднуем Рождество дома, в Чимлинге.
— Но…
— Никаких «но». Пойдем, я помогу тебе добраться до постели.
Она встала со стула и покачнулась. Он поддержал ее и положил руку на талию.
— Спасибо, папа… я дойду сама. Мне еще и пописать надо… но если ты принесешь что-нибудь попить…
— Само собой, само собой… само собой, моя девочка.
Он, повыкидывав половину белья на пол, отыскал в шкафу две подушки с чистыми наволочками. Подоткнул дочери одеяло, принес два стакана — один с водой, другой с клюквенным соком. Проверил термометр — тридцать девять и шесть. Она задремала, и он, стараясь не шуметь, выскользнул из комнаты.
Сначала позвонил Асунандеру — хорошо, я берусь за случай с двумя исчезновениями.
Потом набрал номер бывшей жены — к сожалению, приехать не могу. У Сары температура под сорок, она не может не только ехать, она не может даже встать с постели.
Покончив с телефонными разговорами, он подошел к окну и посмотрел на серо-фиолетовое декабрьское небо.
— Спасибо, Господи! — пробормотал он. — Покорно благодарю! До встречи в январе.
Достал амбарную книгу и записал в актив Бога три очка.
Глава 17
Прежде чем направиться на Альведерсгатан, 4, в дом, где, судя по всему, и исчезли два человека, он забежал в управление и провел короткий брифинг с Молльбергом.
Собственно, фамилии его была не Молльберг,[42] а Мелльберг, он был норвежцем, и у него были на удивление твердые принципы, или, как выражалась Эва Бакман, несгибаемый интегритет. Тридцать пять лет, дом в Винге, недалеко от города, жена и двое детей. Он никогда не участвовал ни в каких корпоративных затеях, никогда не забегал с коллегами выпить кружку пива, у него не было никаких других интересов (или, во всяком случае, никто о них не знал), и он всегда казался чем-то опечаленным. Отсюда и пошло прозвище — Молльберг.
Но его профессиональность и честность ни у кого не вызывали сомнений.
Брифинг занял десять минут. Молльберг уже успел написать рапорт на двух листах и для верности пересказал всю историю на словах.
Исчезли двое. Оба заявления поступили от одного и того же человека, некоего Карла-Эрика Германссона, шестидесяти пяти лет от роду, бывшего учителя, только что ушедшего на пенсию. Пропал его сын Роберт Германссон тридцати пяти лет, приехавший навестить родителей на Альведерсгатан. Вышеозначенный Роберт Германссон исчез в ночь с девятнадцатого на двадцатое. Второй пропавший — внук заявителя Хенрик Грундт девятнадцати лет, исчез на следующую ночь, с двадцатого на двадцать первое декабря. И Роберт и Хенрик приехали в Чимлинге на празднование совместного юбилея деда и матери Хенрика, приходящейся заявителю дочерью. Дочери в этот же день исполнилось сорок.
Роберт Германссон живет в Стокгольме. Хенрик Грундт прописан у родителей в Сундсвале, но, помимо этого, снимает комнату в общежитии в Упсале, где только что закончил первый семестр на юридическом факультете университета. Вернее, почти закончил — экзамен смещен на январь.
