Сью Графтон - Улика
Я вспомнила вспышку, оглушающий грохот, Олив, пролетающую мимо меня, как манекен. У нее был неестественный вид, вывернутые руки, ноги раскинуты странно вкривь и вкось, словно мешок с песком пролетел по воздуху и плюхнулся на землю с глухим звуком.
Олив, должно быть, умерла. Невозможно было бы починить части ее тела, вывернутые наизнанку взрывом.
Я вспомнила Терри с окровавленным лицом, умер ли и он также? Я взглянула на Дэниела, силясь спросить обо всем этом.
Дэниел понял мой немой вопрос.
— С тобой все в порядке, Кин. Все хорошо. Ты в госпитале, и Терри тоже здесь,— сказал он. И после небольшого колебания добавил.— Олив не дотянула.
Я снова закрыла глаза, надеясь, что он уйдет. Я сконцентрировалась на различных частях своего тела, надеясь, что они все в наличии. Множество драгоценных деталей моего организма причиняли мне болевые ощущения. Сначала я подумала, что у меня специальная кровать, ограничивающая свободу движений, но оказалось, что это всего-навсего сдерживающая комбинация синяков, всевозможных ремней, болеутолителей и компрессов на тех местах, где кожа у меня была обожжена. Если вспомнить, что я стояла всего в десяти футах от Олив, мои раны были до смешного незначительными — ушибы и ссадины, легкое сотрясение мозга, поверхностные ожоги. Меня госпитализировали, главным образом, из-за шокового состояния.
Я все еще не могла сообразить, что произошло, но не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что взорвалось что-то серьезное. Газопровод. Скорее бомба. Звук и картина разрушения указывали на взрывчатое вещество ограниченной мощности. Я посмотрела потом в справочнике и узнала, что такие взрывчатые вещества придают телу скорость до трех тысяч футов в секунду, что гораздо быстрее, чем обычная скорость передвижения человека. Мое путешествие от крыльца дома Олив до дерева было максимально приближено к условиям свободного полета.
Вошла врач. Это была простая женщина с добрым лицом и достаточным запасом здравого смысла, чтобы попросить Дэниела выйти из палаты, пока она меня осматривает. Она мне понравилась, потому что при виде Дэниела она не пришла в состояние ступора. Я смотрела на нее доверчиво, как ребенок, пока она проверяла наличие признаков жизни в моем организме. Должно быть, ей было под сорок, у нее была небрежная прическа, никакой косметики, умные глаза полны сочувствия. Она взяла меня за руку, и при этом ее прохладные пальцы переплелись с моими.
— Как вы себя чувствуете?
У меня на глазах навернулись слезы. Черты моей матери возникли передо мной вместо лица врача: мне снова было четыре года, мне только что удалили миндалины, и горло дерет страшным образом. Я совсем забыла, каково это, испытать на себе теплоту, излучаемую теми, кто ухаживает за больным человеком. Меня обволакивает нежностью, которой я не знала с тех пор, как умерла моя мать. Я плохо переношу состояние беспомощности. Я много приложила стараний, чтобы ни в ком и ни в чем не нуждаться, и вот, оказывается, я не могу спокойно перенести присутствие уверенного человека, владеющего ситуацией. В какой-то степени это было большим облегчением — лежать в этой луже нежности и полностью отдаться ее заботам.
К тому времени, когда она закончила осмотр, я была более или менее в форме и желала бы получить свои вещи. Я осторожно попыталась расспросить ее о моем истинном состоянии.
Она сообщила мне, что я нахожусь в палате госпиталя Св. Терри, что я была принята сюда через приемный покой вчера вечером. Кое-что из того, что она мне рассказала, я помнила, но лишь фрагментарно: вой сирен, ставший особенно надрывным, когда машина скорой помощи заворачивала за угол, ослепительно-белая полоса над моей головой в приемном покое, бормотание медицинского персонала, занятого инвентаризацией моих повреждений. Я помнила, каким облегчением было наконец оказаться в постели: чистой, закутанной со всех сторон, доверху набитой лекарствами и не чувствующей боли. Теперь было уже позднее утро первого дня нового года. Я все еще чувствовала себя очень слабой и с опозданием обнаружила, что погружаюсь в сон, не отдавая себе в этом отчета.
В следующий раз, когда я проснулась, доктора не было, но была сиделка, которая помогла мне управиться с «уткой», умыла меня, поменяла на мне рубашку и простыни подо мной и привела меня в сидячее положение, так что я могла обозревать мир вокруг себя. Было уже почти двенадцать часов дня. К этому времени я умирала от голода и набросилась на вишневое желе, которое сиделка извлекла неизвестно откуда. На этом мне удалось продержаться, пока не появилась тележка с ланчем. Дэниела не было, он спустился вниз, в кафе, а когда вернулся, я уже добилась, чтобы мне на дверь повесили табличку «Посетителям вход воспрещен».
Правило, видимо, не распространялось на лейтенанта Долана, потому что вслед за тем я осознала, что он сидит на стуле, просматривая какой-то журнал. Ему было за пятьдесят, он большой и неуклюжий, он носит истрепанные ботинки и светло-бежевый костюм. Судя по складкам, избороздившим его лоб и спускающимся к обвислому, плохо выбритому подбородку, он очень устал. Его поредевшие волосы были в полном беспорядке. Под глазами у него были мешки, и вообще лицо у него было нехорошего цвета. Я попыталась догадаться, чем таким он мог заниматься вчера вечером, что не ложился спать допоздна, может быть, он предвкушал целый день футбол по телевизору, вместо того чтобы допрашивать меня в госпитале.
Он оторвался от своего журнала, посмотрел на меня и увидел, что я проснулась. Я знаю Долана, наверное, лет пять, и, так как мы относимся друг к другу с уважением, мы всегда испытываем в присутствии друг друга некоторую взаимную неловкость. В полицейском департаменте Санта-Терезы он занимается убийствами, и иногда наши интересы сталкиваются. Он не в восторге от частных детективов, а я не в восторге от того, что мне приходится отстаивать право своей профессии на существование. Если бы я могла избежать работы с убийствами, честное слово, я именно так бы и поступила.
— Проснулись? — спросил он.
— Более или менее.
Он отложил журнал и, засунув руки в карманы, подошел поближе к моей кровати. Всю мою обычную самоуверенность в буквальном смысле как ветром сдуло. Похоже было, что лейтенант Долан не совсем понимает, как обращаться со мной в моем нынешнем состоянии.
— Вы в состоянии поговорить со мной о событиях минувшей ночи?
— Думаю, что да.
— Вы помните, что произошло?
— Кое-что. Был взрыв, и Олив убило.
Уголки его губ поползли вниз.
— Мгновенная смерть. Муж выжил, но не все помнит. Доктор говорит, что память к нему вернется окончательно дня через два. Вы легко отделались, если учесть, что вы стояли прямо на дорожке.
— Бомба?
— Пластиковая бомба. Дымный порох, как мы думаем. Специалисты сейчас над этим работают, сличают характеристики взрыва. А что вы можете сказать о посылке? Вы что-нибудь видели?
— Когда я туда подошла, на ступеньках лежал пакет.
— В котором часу это было?
— В половине пятого. Чуть раньше. У Коулеров должна была быть новогодняя вечеринка, и Олив пригласила меня ей немного помочь.— Я кратко изложила ему то, что знала о предстоящей вечеринке. Я чувствовала, что оживаю, мои мысли казались теперь более связными.
— Расскажите мне, что вы помните про пакет.
— Очень немного. Я взглянула на него только один раз. Коричневая бумага. Без веревки. Печатные буквы, написано ярким фломастером. Я видела надпись вверх ногами.
— Адресом он лежал к двери,— сказал лейтенант. Он достал маленький блокнот на пружинке и авторучку.
— Верно.
— Кому он предназначался?
— Терри, я думаю. Не мистеру и миссис, потому что тогда бы строчка была длиннее. А букву «О» в имени Олив я заметила бы и вверх ногами.
Он быстро записывал.
— Обратный адрес?
— Нет. И не помню никаких почтовых марок. Если бы пакет был доставлен с нарочным, был бы номер, но номера я не заметила.
— Молодчина,— сказал он.— Почтальон сказал, что в тот день были только письма, никаких посылок. В службе доставки с нарочным такого адреса на зарегистрировано. У них даже машина в этом районе вчера не была. Вы не заметили, чтобы кто-нибудь уходил от дома?
Я попробовала вспомнить, но ничего не получалось.
— Ничем не могу здесь вам помочь. Не помню, чтобы кто-нибудь шел пешком. Может быть, была машина, но я все равно ее на вспомню.
Я закрыла глаза и попыталась представить себе крыльцо. Вдоль фасада были клумбы с бегониями.
— Да, на коврике лежала газета. Я не знаю, докуда доходит по дорожке разносчик газет, но он мог видеть пакет.
Он еще что-то записал.
— Попробуем. Не помните размер пакета?
Я почувствовала, что пожала плечами.
