Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает
Прошли приемную. Прошли двойную, обитую звукоизоляцией дверь. Бывший революционный матрос и питерский чекист первых послереволюционных лет, Кишкин взлетел высоко.
– Зайцев! – радостно воскликнул он. – Чего уставился, как неродной?
Молодцы бесшумно испарились. Так же бесшумно сомкнулись жирно смазанные двери.
– Сморю, не вырос ли второй глаз, – ответил Зайцев, обнимаясь.
Оба хлопнули друг друга по спине. Кишкин был все так же по-питерски худ. Насколько Коптельцев походил на какого-нибудь бухгалтера, настолько Кишкин отвечал всем стереотипам о следователе: он был поджар, сух и энергичен, как легавая собака.
Кишкин приподнял черный кожаный кружок и показал, что глаз все так же пуст.
– Слушай, ты прямо с поезда? – радостно закричал он. – Мои соколы тебя голодным притащили? Сейчас поправим. – И уже снял трубку.
Зайцев заверил, что соколы его накормили.
Кишкин нажал на рычаг, но трубку не повесил.
– Видок у тебя, Зайцев. Питерский шик. Такое ощущение, что тебя здесь внедрять в притон собираются. Надо поправить.
И принялся накручивать диск телефона.
– Страшно рад, что ты… Алло. Кишкин. Человечка тут одеть надо. Да, полностью. Физкультурной комплекции, роста… – он глянул на Зайцева. – Роста метр восемьдесят пять примерно.
– Какой размер обуви? – спросил он, прикрыв трубку ладонью. Зайцев показал малиновые американские ботинки имени товарища Кирова.
– Куда ты в этих бальных туфельках? – удивился Кишкин. – Тут зима скоро. Да-да, обычная лапа. Не знает он размера. Сами разберетесь.
Он брякнул трубку на рычаг.
– Идем.
Телефон издал трель.
– Кишкин. Да, прямо сейчас.
Он увидел, что Зайцев глядит с сомнением.
– Машина внизу. Так что обернемся туда-сюда пулей.
В машине Кишкин болтал без умолку. Голос его был таким полнозвучным, таким веселым, что Зайцеву это показалось чересчур. Он почти не успевал ничего сказать. Но Кишкин то ли не замечал, то ли не хотел замечать.
– Арбат мне нравится, – вещал он. – На Питер не похоже вообще. Сплошные коленца, переулочки. Но мило, мило. Только до управления далековато. А впрочем, на машине не важно. Но! Арбат – это старая застройка. Понимать надо. Есть еще новые дома, специально для сотрудников. Центральное отопление, паркет во всех комнатах, ванная, горячая вода – все дела.
Зайцев опять не успел вставить слово.
– Машина, да. Тут к машине привыкай. Это не Питер, где все пешком бегают. Тут расстояния другие, размах другой. Столица!
И снова Зайцев ничего не успел сказать.
– Снабжение хорошее. Паек. Рестораны опять-таки. Общепит поставлен. В Питере не то. Тут, знаешь, народ поесть умеет по-русски. А мадам Зайцева в проекте имеется? – быстро поинтересовался он и тут же засмеялся.
Зайцев отрицательно покачал головой.
– Напрасно. Семейный и моральный облик сотрудников имеет большое значение.
– А мадам Кишкина? – Насколько Зайцев помнил, у этого аскетичного солдата революции просто не было ни времени, ни свободной зоны в мозгу, чтобы думать о прочном быте, семье. Быт и семья для Кишкина были мещанством.
Вместо ответа Кишкин захохотал.
«Что это ржет он чуть что», – недовольно подумал Зайцев. В прошлые, питерские годы он едва мог припомнить, сколько раз ему доводилось увидеть, как Кишкин улыбался. Да и то: улыбка его была ядовитой, ехидной и относилась обычно к поверженным врагам трудового народа и советской власти.
– Представь, имеется.
И не успел Зайцев рта раскрыть, как тот уже воскликнул:
– А какая в «Елисеевском» ветчина! – и кивнул подбородком в окно: мимо проносилась Тверская улица с ее магазинами. Местный Невский проспект. НЭП облез и с Москвы, но там, где в Питере проступили взамен бедность и ветхость, в Москве виден был какой-то новый уют, сытость. Зайцев Тверскую сразу возненавидел.
Наконец приехали. Кишкин позвонил в глухую, ничем не примечательную дверь. Их впустили, и только внутри Зайцев увидел опрятную табличку: «Распределитель». Простым смертным он не предназначался. Здесь никогда не было очередей, а ордера принимали как бы невзначай – как плату в дорогом ресторане: как будто чтобы не обидеть важных клиентов. У зеркала стояла дама и кисло оглядывала свое отражение через спину. С плеча свешивалась черная лиса. Две служащие терпеливо ожидали вердикта. К даме быстро подошел директор, что-то шепнул. Она надменно обернулась. Но при виде сухощавого одноглазого человека в форме ОГПУ и со знаками отличия, говорившими о высоком звании и чине, как-то сдулась. Служащие, еще недавно лебезившие перед дамой, почуяли смену магнитного притяжения и ловко и твердо задвинули ее куда-то за занавески, а потом и вон отсюда.
– Кого одеваем? – к ним подошел лысоватый человек с сантиметром на шее. Он приветливо переводил взгляд с Кишкина на Зайцева. Оба были высокими, оба были «физкультурного сложения».
– Догадайся, Аркаша, – ответил, улыбаясь, Кишкин.
– Одну минуточку, – щелкнул пальцами тот.
Тотчас вокруг Зайцева забегали. Лента сантиметра обнимала его то тут, то там. Выносили костюмы, рубашки, джемперы. В примерочной Зайцеву стало неловко за свое ветхое, много раз стиранное и чиненное Пашей исподнее. «Питерский шик», – вспомнил он презрительные слова Кишкина. С каких это пор Кишкин стал щеголем? А мужем? Новое белье приятно холодило тело.
– Ну все. Прямо бери и женись, – всплеснул руками Кишкин, когда Зайцев вышел из примерочной.
– Вы довольны, товарищ? – заискивающе вился Сантиметр. – Сукно английское, высший сорт.
Зайцев кивнул. Ему было не по себе. Новый костюм казался жестким, как двустворчатый шкаф.
– Люблю физкультурное сложение, – пел Аркаша, одергивая на нем одежду, снимая невидимые пылинки. – Все само садится. Никаких хлопот. Вот с товарищами кабинетной работы, конечно, повозишься иной раз.
Барышня уже держала наготове пальто. В руках у другой были кашне и ладная шерстяная кепка.
– Пальто еще зимнее надо. И сапоги. И шапку зимнюю. И перчатки, – распоряжался Кишкин.
– Все изобразим в лучшем виде, – кивнул Сантиметр.
К ногам Кишкина вскоре положили два свертка в суровой бумаге. Один побольше, один поменьше.
– А это что? – ткнул носком сапога Кишкин тот, что поменьше. Зайцев впервые заметил, что сапоги у него новенькие, ослепительно блестящие.
– Это прежнее пальто-с, – словно извиняясь, пояснил Сантиметр.
– Смеешься, что ли? В печь, – распорядился Кишкин.
Завтрак все еще плотно стоял в желудке. Зайцев наотрез отказался от «второго завтрака».
– Хоть кофе выпьем, – не отстал Кишкин. – В одиннадцать я пью кофе в «Метрополе». Этого даже конец света не может изменить, уж извини. – И сказал шоферу: – В «Метрополь».
«Метрополь» был роскошной гостиницей до революции, превратился в общежитие со столовой после. А теперь, как с изумлением отметил Зайцев, начал отвоевывать себе прежнее положение.
Немолодой официант, казалось, пересидевший турбулентное время, матово блистал старорежимными, дореволюционными манерами. На синеватую от крахмала скатерть поставил серебряный поднос с кофейником. Тоненькие чашечки светились насквозь в солнечном свете. Коньяк в хрустальном графине казался янтарным. Кофе дымился. В окно был виден Большой театр. Кишкин заметил взгляд Зайцева.
– А вечером в Большой пойдем! В ложу, – он приподнял рюмочку. Опрокинул, показав тощий кадык.
«Как-то многовато московского гостеприимства», – подумал Зайцев. Но ему было так радостно, что хоть кто-то из его былых товарищей не косится, не шарахается, не замолкает при его появлении, что он ответил Кишкину широкой улыбкой:
– Отлично. Надо культурно расти. Только сперва…
– Фу, какой ты скучный, – Кишкин откинулся в кресле, закурил. Табак был душистый, явно заграничный. Кишкин по-своему понял его взгляд:
– Хочешь? Уж не питерское сено курить.
– Бросил.
«Да что он все завел: питерский, питерский», – подумал Зайцев.
– Да ну?
– А я, Кишкин, все еще ногами за бандитами бегаю. Мне, знаешь, дыхалка своя в исправности нужна.
– А, это толстый намек на тонкое обстоятельство, что я тут обабился, в кабинете засел, – Кишкин сквозь синеватый дым прищурил единственный глаз. И вдруг сказал: – Кстати, ты знаешь, что в Большом танцует наша питерская Семенова сейчас? Заскучаешь по болотам – так сразу и в театр: ностальгию как рукой снимет.
И Зайцев понял: Кишкин нарочно раскидывал перед ним московскую скатерть-самобранку. Демонстративно показывал щедроты своего нового ведомства. Он звал Зайцева в Москву. К себе, в ОГПУ. Интересно, знает он, что его ведомство заводило на Зайцева дело?
– Что ты вытаращился так? – спросил Кишкин.
И подлил кофе.
– Вообще, знаешь, спешить с вердиктом не стоит. Москва не такой противный город, как поначалу кажется некоторым товарищам из Ленинграда, – неожиданно мягко добавил он. – К ней присмотреться надо. Ты присмотрись.
