Фридрих Незнанский - Шоу для богатых
Он тогда не договорил, но она хорошо помнила, как окрысилась на Турецкого за «мужской снобизм» да еще за то, что «дозволено Юпитеру, то не дозволено Быку».
Настоящую истину его слов, его предупреждения она осознала гораздо позже, когда уже распрощалась с преподавательской деятельностью в Гнесинке, однако что либо переосмысливать было уже поздно, к тому же идти на попятную было не в ее характере, и теперь она, «как дура», бежала по этой проклятой ленте, вместо того, чтобы заниматься делом, то есть учить фортепьянному искусству талантливых детей.
Впрочем, она и сама себе не могла бы признаться в том, что сделала правильный выбор, сменяв шило на мыло.
А лента все бежала под ее ногами, надо было бы наращивать темп, однако это было равнозначно подвигу, и единственное, что смогла достойно сделать Ирина Генриховна, так это с видом уставшей светской львицы сойти с тренажерной ленты и опуститься в кожаное кресло-массажер, в котором можно было, наконец-то, полностью расслабиться.
Все это не осталось без внимания со стороны Вероники, которая, судя по ее дыханию, уже «пробежала» не менее трех километров, и та смахнув со лба капли пота, подсела к Ирине Генриховне.
— Первый раз здесь?
— У Вероники был довольно приятный бархатный голос, да и чисто внешне она могла бы дать десять очков форы доброй половине сорокалетних россиянок. А та корпоративность, которая, видимо, процветала в этом клубе, делала ее ненавязчиво-общительной и даже заботливой.
Лучшего варианта для знакомства невозможно было и придумать. Клиент сам шел в руки, и Ирина Генриховна вдруг почувствовала, что жизнь не так уж и плоха, как может показаться кому-то, да и работа в «Глории» — это не пальцами барабанить по клавишам, вдалбливая в головы пока что еще непризнанных «гениев» азы исполнительского искусства.
— Первый, — кивнула она головой, подстраиваясь под ритм механического массажера. И тут же, с показательно-наигранным вздохом в голосе добавила: — А что даже со стороны по моим телесам видно?
— Ну, насчет «телесов», положим, вы поторопились, то есть, довольно сильно преувеличили, — засмеялась Вероника, чисто по-женски окидывая оценивающим взглядом стройные ноги, женственные бедра и подтянутый живот новенькой. — А вот насчет того, как вы ступили на ленту…
— Что, сразу же бросается в глаза?
— Да как вам сказать… само собой, что не бросается. Но аборигены подобных клубов заметят сразу же. К тому же, Григорий Львович, лапочка наш, далеко не каждого члена клуба приводит в этот зал за ручку.
Теперь настала очередь засмеяться Ирине Генри-ховне.
— Чувствую, что от вас здесь ничего не утаишь.
— А зачем что-то утаивать или не утаивать? — пожала плечами Вероника. — Здесь каждый сам по себе, и в то же время существует какая-то невидимая сооб-щность.
— Что-то вроде корпоративности?
— Ну-у, можно сказать и так.
— В таком случае, меня зовут Ирина.
— А меня Вероника.
Они хлопнули друг друга по раскрытым ладошкам и засмеялись, довольные.
— Давно в клубе? — спросила Ирина Генриховна.
— В общем-то, да. Но чтобы регулярно посещать, надо…
Вероника вдруг резко осеклась, будто ей неприятно было вспоминать те, тяжелые для нее моменты жизни, заставившие ее изо дня в день крутить на тренажерах педали, «бегать дистанции» и поднимать тяжести, что уже никак не походило на «светский образ» жизни, вместо того, чтобы побольше уделять времени дому, сыну и мужу. Однако ее, видимо, просто распирало от чего-то такого, что жгло ее нутро, и она саркастически ухмыльнулась:
— В общем, приезжаю сюда, чтобы хоть немного отвлечься да разрядиться малость.
«Видать, подперло бабенку», — невольно усмехнулась Ирина Генриховна, однако вслух произнесла:
— Вот и я также. Отвлечься немного.
— Что, муж загулял? — как-то очень уж непосредственно спросила Вероника, не пытаясь сдержать свои чувства и одновременно перебрасывая ситуацию на всех женщин сразу.
— Если бы! — уже чисто по-бабьи вздохнула Ирина Генриховна, вдруг совершенно забыв, зачем она приехала на Кутузовский проспект и зачем, с какой-такой радости, крутила ногами эту бесконечную ленту, думая при этом только о том, как бы раньше времени не выпрыгнуло из груди сердце. И зал, и скучающие в нем тренажеры заслонил неизвестно откуда выплывший Турецкий, и она уже ни о чем не могла думать, кроме как о нем. И злилась на него одновременно, мысленно скандируя при этом: «Дурак! Дурак, дурак, дурак!»
— Что, ушел к другой? — как из тумана послышался голос Вороники.
— Хуже, — тупо откликнулась Ирина Генрихов-на. — Возревновал, дурак. Да так возревновал, что…
И она безнадежно махнула рукой. Изумленному удивлению Вероники не было казалось, предела. Потом, видимо, до нее дошло, что мужская ревность тоже может сказаться довольно неприятными последствиями, и она участливо спросила:
— Руки распускает?
Спросила и сама же хмыкнула по поводу своей глупости. Поднять руку на такую женщину, как Ирина? Да такое мужское дерьмо надо или сразу в подъезде замочить или все-таки дать ему времечко осмыслить свою жизнь, но так осмыслить, чтобы он все это время висел подвешенный за яйца на перекладине.
И еще больше удивилась, когда услышала скорбный голос Турецкой.
— Если бы хоть побил малость, а то ведь… Из дома ушел!
— К женщине?
Ирина Генриховна отрицательно мотнула головой и в ее глазах вдруг сверкнули слезинки.
— Просто так ушел, в никуда. Собрал свой чемоданчик и…
Она замолчала, молчала и Вероника, настроившаяся, видимо, услышать столь привычное в женском обществе: «Все мужики козлы, уроды, сволочи и пьяницы! И если бы не ребенок, из-за которого вынуждена терпеть его, паразита скотобазного, то…». Далее от фантазии обиженной рассказчицы, а тут… Ревновал так, что даже из дома пустым ушел, не в силах выносить более страшных мук ревности? И при этом… даже физиономии ни разу не смазал?! В подобное и верилось, и не верилось одновременно.
— А ты? — наконец-то прервала затянувшееся молчание Вероника, которая, судя по всему, подобные фортели из жизни мужиков видела разве только в старых советских фильмах, и относилась к ним, естественно, с соответствующим юмором.
— А что я? — горестно вздохнула Ирина Генри-ховна, выключая массажер. — Я…
— Ты хоть пробовала объясниться с ним? Я имею ввиду, по-серьезному объясниться.
— Неужто не пробовала?
— А он?
— А его будто околдовал кто-то. Втемяшил себе в голову, будто я…
— Хороший хоть мужик-то? — совсем уж неожиданно хохотнула Вероника.
— Кто? — покосилась на нее Ирина Генриховна, до которой вдруг стало доходить, что не она «работает с клиентом», а сама распахнула душу перед Чижовой, рассказывая ей то, что до этого момента копилось в душе. И боль, и отчаяние, и почти животный страх потерять Турецкого, ее Сашу, и в то же время дикая обида на него, дурака. Важняк хренов! Следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России… Дурак, а не важняк! И как ему, дураку, вообще другие дела доверяли, если он в своих собственных разобраться не может!
— Ну-у… тот, к которому муж ревновал. Понимая юморок Вероники, Ирина Генриховна невесело усмехнулась.
— Хороший, наверное. Да только я этого не знаю.
— А муженек твой?
Короткий вздох Турецкой и понимающий кивок головой Вероники.
— Понимаю, цены нет мужику. Долго хоть прожили вместе?
— Всю жизнь.
— Хорошо сказано, — с нескрываемой завистью вздохнула Вероника. — И дети, поди, есть?
— Дочь. Шестнадцатый…
— А у меня сын. Правда, только-только в школу пошел.
И столько нежности было в этих словах, что Ирина Генриховна посчитала кощунством расспрашивать о чем-то Веронику. Тем более, она и без того знала, что за несчастье накрыло эту семью. Впрочем, тот оверкиль, который случился в семье Чижовых, можно было предугадать задолго до окончательного распада семьи, будь у Вероники более прагматичная натура. Видимо не в отца пошла доченька, который быстренько соориентировался не только в политической, но и в экономической обстановке России первой половины девяностых годов и прибрал к ручонкам все, что можно было прибрать. И естественно, что зятек, подобный Артуру Чижову, был для него в ту пору просто находкой. И еще… судя по всему, Вероника любила своего Артура, и этим сказано все.
Так что, лезть в ее душу с расспросами, было бы непростительной глупостью, надо было дождаться того момента, когда Вероника раскроется сама. А то, что она раскроется, причем, очень скоро, в этом Ирина Генриховна даже не сомневалась. Не надо было заканчивать специализированные курсы, которые давали право работать криминалистом-психологом, чтобы догадаться, что творится в душе этой не молодой женщины. И несчастье ее было в том, что всю свою боль она держала в себе, видимо, опасаясь вынести ее на суд друзей, родных и близких знакомых, которые порою бывают настолько жестоки, завистливы, и невежественны, что со стороны может показаться, будто не близкий им человек выплеснул в сердцах свою боль, а судят они врага, которого надо не просто сломать, а добить, круша; при этом кости.
