Хокан Нессер - Карамболь
— Хорошо. Мы разузнали о случившемся все, что только можно было. Тем не менее мы в тупике, и это, по всей видимости, говорит о том, что нам едва ли удастся раскрыть дело… если оно не даст ростки.
— Даст ростки?
— Метастазы, — уточнил Рейнхарт. — Должно произойти что-то еще. Это я и пытаюсь объяснить. Если ты совершаешь одиночное преступление — убиваешь кого-нибудь, грабишь банк, да что угодно! — и на этом останавливаешься, то у тебя довольно хороший шанс уйти от возмездия. Особенно если ты в целом относительно порядочный гражданин. Правда, обычно на стадии материнской опухоли все не заканчивается… преступление порождает метастазы, мы их обнаруживаем, отслеживаем, откуда они исходят, и раскрываем все дерьмо сразу. Улавливаешь?
Уиннифред Линч вздохнула.
— Блестящая метафорика, — подтвердила она и начала шевелить пальцами ног у него под мышками. — Преступность как раковая опухоль в теле общества… оригинально, спору нет. Уже несколько часов не слышала ничего столь меткого.
Рейнхарт фыркнул:
— Меня тут, главное, интересуют метастазы.
— Ладно, — согласилась Уиннифред. — Дело должно дать ростки, иначе вам убийцу Эриха не поймать, правильно?
— Приблизительно так, — ответил Рейнхарт. — Мы сейчас топчемся на месте… или толчем воду в ступе, если тебе хочется более меткого…
Он не закончил фразу, потому что Уиннифред укусила его за икру.
— Ай! — воскликнул Рейнхарт.
— А есть какие-нибудь намеки на ростки?
Рейнхарт задумался:
— Откуда мне знать? Рак ведь загадочная болезнь, так?
— Конечно, — согласилась Уиннифред. — Но если ты помассируешь мне ступни и изложишь факты, я посмотрю, чем смогу тебе помочь.
— Fair deal,[11] — сказал Рейнхарт. — Только вынь их у меня из подмышек.
У Ульрики Фремдли появилась новая черта, которую он раньше не замечал. Своего рода осторожность. Он размышлял над этим в течение нескольких дней и, когда Ульрика во вторник вечером, после закрытия, зашла за ним в букинистический магазин, прямо ей об этом сказал.
— Осторожность? — переспросила она. — Что ты имеешь в виду?
— Ты смотришь на меня как на пациента, — ответил Ван Вейтерен. — Прекрати. Моего сына убили, и если я сойду с ума, на меня еще достаточно насмотрятся этим гадким терапевтическим взглядом в лечебнице.
— С чего ты взял? — воскликнула она.
Они молча прошли под руку мимо кафе «Йорике», после чего она остановилась:
— Хорошо, видимо, ты прав. Покончим с фальшивой заботой, но тогда ты хоть изредка открывай рот.
— Хм…
Ульрика всматривалась в него, насупив брови.
— Я согласна, что скорбь может обходиться без слов, но я отказываюсь верить в то, что таким образом мы лучше всего чтим умерших. Нам следует чествовать их, а не оплакивать… как в Мексике или где-то еще. День усопших и тому подобное. Немая скорбь хороша лишь для того, кто хочет ее пестовать.
Ван Вейтерен ненадолго задумался.
— Возможно, — произнес он. — Да, если хочешь все-таки жить дальше, надо, наверное, иногда разевать рот.
Внезапно она расхохоталась. Обхватила его руками и прижала к себе с такой силой, что его заинтересовало, точно ли он смог бы справиться с ней в честном поединке по армрестлингу. Если бы до этого дошло.
— Сдаюсь, — сказал он. — Как ты думаешь…
— Что? — спросила она, выпуская его из объятий.
— Как ты думаешь, мы сможем найти компромисс… где-то посередине между пациентом и спарринг-партнером? Мне кажется, наши отношения бы от этого выиграли.
Она улыбнулась. Снова взяла его под руку и двинулась дальше.
— Ты пытаешься описать идеального мужа, — заявила она. — Таких не существует. Вероятно, мне придется терпеть тебя таким, какой ты есть. То пациент, то спарринг-партнер… но ничего страшного. Ни на что другое я и не рассчитывала. А теперь пойдем к Марлен, посмотрим, есть ли у нее фотографии.
Первый визит наконец состоялся, но получился кратким. У Марлен Фрей были какие-то неполадки с печкой, в квартире было не больше десяти — двенадцати градусов, и девушка как раз собиралась идти ночевать к подруге.
Однако она приготовила с дюжину фотографий Эриха — на двух он, кстати, был вместе с ней. Есть еще несколько штук, пояснила она, правда, не много. Ей, разумеется, хотелось оставить несколько снимков себе, может, они могли бы встретиться в другой раз и договориться? Когда не будет так чертовски холодно. Когда есть негативы, можно ведь напечатать копии, а негативы у нее сохранились. По крайней мере, большинство.
— А как идут дела с…? — поинтересовался он, краем глаза глянув на ее живот.
— Хорошо, — заверила она. — Вероятно, удастся сохранить.
Было заметно, что Марлен очень нервничает, и ему показалось, что она не похожа на себя — ту, какой он ее видел в кафе. С Ульрикой она обменялась лишь рукопожатием и беглой улыбкой, и от краткого посещения остался слегка неприятный осадок.
— Не преувеличивай, — сказала Ульрика, когда они полчаса спустя нашли столик в ресторане «Крауз». — Человек часто все неверно истолковывает, когда сам не до конца уравновешен.
— Уравновешен? — возмутился Ван Вейтерен. — Да я неуравновешен с тех пор, как пошел в школу.
В ожидании Рейнхарта он скрутил четыре сигареты и две выкурил. Кафе «Вокс» не принадлежало к числу его излюбленных заведений — его выбрал Рейнхарт, и Ван Вейтерен опасался, что если они засидятся, то зазвучит джаз. Нечто подобное он вычитал на афише при входе, а в глубине грязновато-коричневого, прокуренного зала имелась маленькая сцена.
Не то чтобы он особенно возражал против джаза как такового. Но Рейнхарт обычно утверждал, что, когда слушаешь — и особенно если умеешь исполнять сам — современный импровизированный джаз, твой интеллектуальный уровень повышается рекордными темпами. Как экспоненциальная функция времени, концентрация и потребление алкоголя… или что-то в этом роде; он не всегда дослушивал Рейнхарта до конца. «Только, пожалуйста, не сегодня, — думал он. — Слишком рано». После смерти Эриха он не мог переварить даже Уильяма Берда[12] или Монтеверди,[13] поэтому напоминавшие колючую проволоку саксофоны казались сейчас не слишком уместными.
Он отпил темного пива и, в ожидании Рейнхарта, погрузился в свои мысли. Задумался над тем, что происходило в эти дни с его сознанием. Над колебаниями. Стало противно. Броски из одного состояния в другое. С одной стороны, его привычная — не слишком оптимистичная, но вполне терпимая — вера в существование во тьме неких закономерностей. Определенного рисунка. Пользуясь выражением старины Боркманна,[14] вера в позитивное смирение. И с другой стороны, новое: беспросветное отчаяние, с которым ему, конечно, много доводилось сталкиваться и раньше — особенно в профессиональной жизни, — но которому никогда прежде не удавалось полностью завладевать им.
Настолько, что он утратил способность мыслить.
Способность жить?
«С этим надо кончать, — подумал он. — Необходимо за что-то зацепиться. Ведь это Эрих умер, а я продолжаю жить. Любой жизни приходит конец, какой-то слишком рано, какой-то слишком поздно. Ничто не может этого изменить… и к тому же я не хочу потерять Ульрику».
Рейнхарт появился в половине десятого, с опозданием на полчаса.
— Прошу прощения, — сказал он. — У Джоанны отит. Видно, что ей страшно больно. В ваше время они тоже этим страдали?
Ван Вейтерен кивнул. Рейнхарт посмотрел на его полупустой бокал и заказал еще два.
— Как продвигается дело? — спросил Ван Вейтерен, когда им принесли пиво и каждый отпил по глотку.
Рейнхарт закурил трубку и почесал в коротких, подернутых сединой волосах:
— Не ахти.
— Не ахти? — возмутился Ван Вейтерен. — Что это, черт возьми, означает? Ты можешь яснее выражаться?
— Ну, мы пока не особенно далеко продвинулись. Чего вы, собственно говоря, хотите? Знать каждую чертову деталь?
Ван Вейтерен постучал сигаретой о стол и закурил.
— Да, — ответил он. — Пожалуйста, каждую чертову деталь.
Это потребовало определенного времени, и когда Рейнхарт закончил, со сцены уже давно звучала музыка. Выступали только пианист и темнокожая, негромкая певица, так что слушать собеседника оказалось нетрудно. Ван Вейтерен отметил несправедливость своих страхов: женщина обладала мягким низким голосом, который напоминал ему о кипящем бархате (как можно себе представить, что бархат кипит, да еще со звуком?), и во время рассказа Рейнхарта это создавало отдаленный и приятный фон. Окутывало смерть Эриха и все связанные с ней обстоятельства каким-то бережным, почти чувственным саваном. Ван Вейтерен внезапно осознал, что Эриху бы это понравилось.
«Скорбь и страдание, — подумал он. — От них не уйдешь. Единственное, что нам остается, — принять их и направить в нужное русло. Закутать… в искусство, или обряд, или в любые формы, которые окажутся под рукой… только не позволять им лежать по углам, подобно клочьям пыли».
