Александра Маринина - Смерть как искусство. Том 2. Правосудие
– А я? – не утерпел Ворон.
– А вы, уважаемый Ворон, будете Могильщиком. Или хотите – Тенью Отца Гамлета?
Ворон обиделся. Чего это он будет Могильщиком или Тенью какой-то там?
– А ты сам, Котище дурацкое, кем будешь? – сердито спросил он.
– А я – режиссер, – торжественно объявил Кот. – Я буду всеми вами помыкать, указывать, всех вас ругать, говорить, что вы тупые, безмозглые и ничего не умеете, и всем вам место в уличном балагане, а не в серьезном театре.
– А зачем вы будете так говорить? – наивно спросила добрая и бесхитростная Белочка. – Это же обидно. Вы что, хотите нас обидеть, уважаемый Кот Гамлет?
– Ничего я не хочу, я хочу быть настоящим режиссером, а для этого я должен ругаться и кричать, чтобы меня все боялись и уважали, понятно?
Терпению Ворона пришел конец. И как же он так неудачно рассказал про записки о Гамлете? Надо срочно отвлечь компанию от мыслей о постановке и вообще о Гамлете, хоть о шекспировском, хоть о кошачьем. Что бы такое сказать? О чем бы спросить, чтобы Кот ответил и перестал выступать со своими режиссерскими замыслами? А, вот хороший вопрос:
– Слышь, ты, режиссер-самоучка, а почему это помреж Федотов назвал Арцеулова доктором Астровым?
– Это же элементарно, – презрительно усмехнулся Кот. – Потому что в чеховском «Дяде Ване» доктора Астрова зовут именно Михаилом Львовичем. Арцеулова так полтеатра называет, но в основном за глаза. Кстати, по поводу «Дяди Вани» тоже не все просто в современной режиссуре…
Ворон в ужасе закрыл глаза. Да когда же он уймется, этот самозванец! Про что ни расскажи – у него на все готовы пламенные речи. Как же его заткнуть? Вот! Надо еще про это спросить, ответа Кот наверняка не знает и стушуется.
– Погоди про режиссуру, – оборвал его Ворон, – ты нам вот про что скажи: чего это Арбенина воду мутит насчет этого Астрова? Намекает, что он гомосексуалист. Это правда или как?
Выстрелив вопросом, Ворон торжествующе приосанился и приготовился радостно встретить поражение противника, который вынужден будет признать собственную некомпетентность. Ведь про такое можно точно знать только в одном случае: если свечку держал, а уж в том, что Кот Гамлет свечку над Арцеуловым не держал, Ворон не сомневался.
Кот потянулся и равнодушно изрек:
– Понятия не имею. Мне это неинтересно. Разговоров никаких про это не было, во всяком случае, я не слышал, а ведь папенька с бабушкой всех актеров постоянно обсуждали, и если бы что-нибудь было, я бы услышал. Может, они меня стеснялись и при мне про такое не разговаривали. Не знаю. А врать не стану.
– Ну да, будут они тебя стесняться, – в голос загоготал Ворон. – Ты им что, подружка малолетняя? Это только в нашем мире ты говорящий, а в том мире ты тварь бессловесная, человеческой речи не понимающая. Не знаешь ответа на вопрос – так и скажи, мол, не в курсе. А ты все выкручиваешься, изворачиваешься, как уж на сковородке.
– С чего это я человеческой речи не понимаю? – тут же обиделся Гамлет. – Я все отлично понимаю. Другое дело, что ответить не могу. А так я – полноценный член ихнего общества. И ничего я не выкручиваюсь, я честно говорю: не знаю. Почему вы ко мне все время придираетесь, уважаемый Ворон? Я давно заметил, что вы ко мне плохо относитесь, не любите вы меня. Почему? Что я вам сделал?
– Ну что вы, Гамлет, – тут же вступил миротворец-Камень, – мы все к вам прекрасно относимся, любим и уважаем.
– Да? – Кот принял позу незаслуженно обиженного. – Вы все меня называете на «вы», и только уважаемый Ворон позволяет себе «тыкать» мне и обзываться. Я уж молчал, молчал, но это не значит, что я ничего не замечаю. Мне это неприятно. Мы с уважаемым Вороном на брудершафт не пили. Я требую, чтобы ко мне относились уважительно.
– Да кто ты такой… – начал было Ворон, но тут приподнял голову Змей:
– Друзья, давайте не будем выяснять отношения. Наш уважаемый Ворон относится к вам, дорогой Гамлет, ровно и по-дружески, просто у него такая манера общения. Не надо на него обижаться, он со всеми нами на «ты» и всех обзывает. Если вы заметили, меня – больше всех. Такой характер. Уверяю вас, что ничего плохого он за душой не держит.
Заступничек, едрена-матрена! Разве Ворон просил эту кишку позорную за себя заступаться? Дожили! Уже Змей выступает в защиту Ворона, смертельного врага, а дальше что будет? Все с этим Котом пошло наперекосяк, ну все! Надо придумать, как от него избавиться.
Во вторник в театре выходной, и Евгения Федоровна Арбенина поехала к Елене Богомоловой узнать, не нужна ли помощь. Она долго колебалась, ехать или ограничиться звонком по телефону, но потом решила, что девочке не помешает моральная поддержка «глаза в глаза». И снова вопрос: когда и куда ехать? Днем в больницу, где, как Арбенина знала, Елена проводит время ежедневно, или вечером домой. Поколебавшись, Евгения Федоровна выбрала домашний вариант: после болезней и смертей пятерых своих мужей больниц она не любила и боялась. «Успею еще належаться в них, когда придет время и обрушатся всевозможные болячки, – думала актриса, выруливая из своего уютного двора на шумную, забитую автомобилями Тверскую. – И куда они все едут в такое время? Уже всем спать пора, а они все тащатся куда-то…»
Она никогда не бывала дома у художественного руководителя театра, знала только, что он живет на Кутузовском проспекте, и попросила Елену продиктовать точный адрес. Долго кружила между домами, пока наконец не выехала на маленькую улочку, застроенную панельными девятиэтажками. Неужели здесь? Да, номер дома правильный. Евгения Федоровна с трудом втиснула машину в небольшое пространство между торцом дома и мусорными баками и вошла в подъезд. В нос ударил запах кошачьей мочи. Неужели Лев Алексеевич, такой изысканный, такой элегантный, живет в этой дыре?
Квартира оказалась маленькой и неудобной, но Евгения Федоровна как-то мгновенно забыла об этом, едва увидела почерневшее, изможденное лицо Елены. Они уселись пить чай, Елена, правда, предложила ужин, но Арбенина отказалась.
– Я не знаю, что мне делать, – говорила Елена сквозь слезы, которые постоянно катились у нее по лицу и которых она, казалось, уже давно не замечала. – Врачи не говорят ничего определенного, Леве то хуже, то лучше, но в сознание он не приходит. Я больше не могу существовать в таком подвешенном состоянии! Только бы он выжил! Пусть он останется глубоким инвалидом, пусть будет лежачим, неподвижным, немым, только бы остался жив! Я не смогу его хоронить, я этого не вынесу!
Евгения Федоровна ласково взяла Елену за руку, погладила сухую, чуть шершавую кожу. Девочка совсем себя запустила, подумала она, даже руки перестала кремом мазать, не может думать ни о чем, кроме мужа.
– Леночка, деточка моя, – сказала она проникновенно, – ты говоришь чушь. Поверь мне, я старая, я живу долго и пережила пятерых мужей. Не надо, чтобы Лев Алексеевич выживал любой ценой. Я сейчас скажу тебе одну вещь, а ты ее обдумай. Пусть лучше уходит, чем остается, как ты выразилась, «хоть какой».
Елена перестала плакать и вскинула на Арбенину непонимающие глаза, наполненные ужасом.
– Что вы такое говорите, Евгения Федоровна? Как это – лучше пусть уходит? Вы хотите сказать, что лучше пусть Лев Алексеевич умрет? Да как вы можете?!
– Я – могу, – слегка усмехнулась Арбенина. – Поверь мне, деточка, у меня был опыт жизни с парализованным мужем, перенесшим инсульт. Не надо врать ни себе, ни окружающим. Лучше проститься с человеком и похоронить его, чем так… Я понимаю, тебе стыдно и неловко так думать, потому что это не принято. Надо бороться до конца, надо верить и надеяться. Знаю я все эти лозунги. Но лозунги – это одно, а реальные возможности медицины – совсем другое. В огромном количестве случаев медицина бессильна поставить человека на ноги, вернуть ему разум и речь. Бессильна, понимаешь? И много ли смысла в таком существовании?
– Смысл есть всегда, – твердо ответила Елена. – Если вы его не видите, это не значит, что его нет. Человек должен жить во что бы то ни стало, это аксиома.
Евгения Федоровна вздохнула и отняла руку. Ну что можно объяснить этой девочке, которая прожила всего тридцать лет? Она, наверное, еще никого из близких не хоронила. И тяжелых болезней не видела. И смерти боится, боится просто панически, отсюда и все ее рассуждения, которые звучат, конечно, очень гуманно, но на самом деле продиктованы лишь одним: желанием как можно дольше избегать смерти, своей ли, чужой ли. Это обычный страх, присущий подавляющему большинству людей. Это нормально. Но, Бог мой, если бы они только знали, как это неправильно! Смерть – это норма жизни, обычное повседневное явление, к которому можно и нужно привыкнуть и перестать его бояться. Без смерти нет жизни, а без жизни нет смерти, не бывает, жизнь и смерть связаны друг с другом как сиамские близнецы. Если ты не боишься жить, то не должен бояться и смерти как неизменного и неизбежного спутника любой жизни. Конечно, в тридцать лет такие слова звучат нелепо и непонятно, а вот ей, Евгении Федоровне Арбениной, за семьдесят шесть лет успевшей перехоронить множество родных, близких и просто знакомых, кажется, что это очевидно и не требует объяснений.
