Алексей Макеев - Медвежий угол
– Ну вот, ты опять за свое! – кисло сказал Заварзин. – Вроде обговорили уже… Ну, проворонили – что же теперь – долбать все время? Да и какая разница – где одежда? Что это меняет?
Гуров уставился на полковника с неподдельным изумлением.
– Ну, Александр Николаевич! – сказал он неодобрительно. – От бывшего опера я такого не ожидал услышать! Одежда – это улика. И немаловажная… Неужели не понимаешь? Или делаешь вид, что не понимаешь?
– Ну, допустим, – смущенно сказал Заварзин. – Я насчет одежды выясню. Найдем мы ее. Не может быть, чтобы никто не знал, куда она, проклятая, делась. Ты про Караима мне так и не объяснил.
– Да уж теперь сомневаюсь – стоит ли, – неохотно сказал Гуров. – Что Караим? В штольне я его расческу нашел. Имя на ней написано. А человек, который эту штольню сегодня взорвал, шляпу обронил – на подкладке то же самое имя. Теперь понимаешь, при чем тут Караим?
– Не может быть! – пораженно выдохнул Заварзин. – Вот гнида!
– Опять эмоции? – строго спросил Гуров. – Выводы, Александр Николаевич, рано делать. Тем более такие поверхностные. Я вот тоже думаю, зачем поселковому цыгану ученого из Москвы убивать? Какая ему от этого выгода? И приходит мне в голову только одна версия – кто-то его об этом попросил, Александр Николаевич! Очень хорошо попросил!
– Да ну, чепуха! – неуверенно проговорил Заварзин. – Кому это могло понадобиться? Фантазируешь, Лев Иванович!
– Жизнь покажет, – невозмутимо ответил Гуров. – Вот поговорю с Караимом – там видно будет, что к чему. Только у меня просьба – сами никаких допросов не устраивайте – спугнете. Просьба категорическая, прошу это учесть!
– Ну, этого мог бы и не говорить, – неожиданно покладисто отозвался Заварзин. – Я же понимаю, что это твое дело – тебе и раскручивать… В общем, как все организую – сразу тебе в гостиницу позвоню. Ты у себя будешь?
– Скорее всего, – сказал Гуров. – Ну да городок ваш невелик – в случае чего, найдешь. Вспомни свою сыскную молодость! – закончил он, улыбаясь.
Заварзин тоже улыбнулся в ответ, но улыбка вышла слегка кривоватой и неубедительной.
– Да, кстати, – вспомнил он. – Я слышал, к тебе в номер товарищ подселился. Твой сотрудник?
– Разведка твоя не ошиблась, – сказал Гуров. – Действительно, это мой напарник. Сегодня в Светлозорск уехал по делам. Можешь убедиться, что в Москве очень серьезно относятся к этому делу. Между прочим, оно на контроле у самого министра – догадываешься, какого именно?
– Догадываюсь, – тускло сказал Заварзин. – Только зря ты меня министром пугаешь. Министры приходят и уходят, а наш брат остается. Министр не будет в этой помойке грязь разгребать. И ты не будешь, Лев Иванович. Ты вот пошумишь маленько и уедешь к себе в столицу. А мы останемся.
– Как этот намек понимать? – нахмурился Гуров. – Ты, мол, Гуров, шуми сколько хочешь, а мы все равно по-своему сделаем? Так, что ли?
– Да почему по-своему? – поморщился Заварзин. – Сделаем по-твоему, не беспокойся. Раз я обещал, значит, сделаем!
Глава 8
В оставшееся время Гуров успел наведаться в администрацию поселка, еще раз зайти к жене Смиги, пообедать, прочесть местные газеты и теперь, сидя в номере, гадал, успеет ли Крячко в своих изысканиях по химическому производству уложиться в один день. До прихода последнего автобуса из Светлозорска оставался ровно час. Впечатлений и фактов накопилось уже достаточно, и Гуров испытывал настоятельную потребность обсудить ситуацию с понимающим человеком. По-настоящему понимающим был только Крячко, но его возвращение оставалось под вопросом.
Вторая половина дня мало что дала Гурову. Глава администрации его попросту не принял – секретарша объяснила, что шеф уехал с докладом в Светлозорск и вернется не раньше, чем через два дня. Поездки в Светлозорск, похоже, были основным развлечением здешней элиты, и с этим приходилось поневоле смиряться.
К Смиге он вообще ходил напрасно. Охотник, разумеется, еще не возвратился, зато его жена восприняла визит Гурова крайне болезненно – она старалась этого не показывать, но Гуров почувствовал, что эта, в сущности, не очень счастливая и одинокая женщина уже потеряла душевный покой и долгое отсутствие мужа начинает приобретать для нее совсем иной смысл, чем прежде.
Гуров и сам испытывал определенные сомнения в связи с исчезновением Смиги. Слишком двусмысленными выглядели события, предшествовавшие этому исчезновению. Стоило начать мысленно складывать воедино факты – подобно разрезанной на прихотливые фрагменты головоломке, – как из хаоса вдруг начинала упорно всплывать какая-то мрачная и темная картина, совсем не похожая на обещанную веселую забаву…
Пока Мария Смига сама не проявляла видимого беспокойства, Гуров старался до поры не вникать в мрачную головоломку, но теперь понял, что от этой процедуры, по-видимому, никуда не деться, и все неприятности еще впереди.
Обед, как всегда, оказался тошнотворным – впрочем, как и местные газеты. Их было две – одна развлекательная, другая претендовала на некие аналитические высоты. Однако обе словно повествовали о неких абстрактных стерильных краях, где нет ни проблем, ни болезней, а есть только растущие день ото дня показатели и дебильные викторины с не менее дебильными призами.
Все это настолько разозлило Гурова, что он наконец понял – сидеть и ждать у моря погоды нет никакой возможности. Полагаться на обещания бывшего опера Заварзина ему почему-то хотелось все меньше и меньше. Оставив на всякий случай в номере записку для Крячко, Гуров сам отправился на поиски загадочного Караима.
Никакого определенного плана у него не было. От учителя Фомичева Гуров знал, что Караим был темной личностью даже среди многочисленного семейства накатовских цыган, которые вообще законопослушностью не отличались. Учитель в своих высказываниях был более осторожен, чем Савинов, но неприязни к цыганам не скрывал. Он, как и Савинов, озвучил версию о причастности цыганского племени к наркоторговле, упомянул о частых драках с участием цыган, даже об убийствах и признался:
– Как хотите, Лев Иванович, а не люблю я их! Понимаю, что это не по-демократически и не по-человечески даже, а вот не могу ничего с собой поделать… Как подумаю, что они нашу молодежь, подростков, этим зельем отравляют!.. Мало нам экологической катастрофы, а тут еще и наркотическая, пожалуйста! Ведь они эту гадость уже не таясь продают, Лев Иванович! Как же так можно?
– Как так можно – это вы у своей милиции должны спросить! – жестко ответил Гуров.
– Да спрашивали! Сто раз спрашивали! – махнул рукой Фомичев. – У них один ответ – улик нет, свидетелей нет, ничего у них нет! А цыгане наркотиками прямо возле крыльца торгуют – навынос! И все об этом знают – одна милиция не в курсе! Вы меня извините, Лев Иванович, но такое впечатление, что они все повязаны – и милиция, и цыгане, и власть наша…
Гуров не нашел, что возразить. Вывод, сделанный учителем, может быть, отличался излишней горячностью, но какая-то доля истины в нем присутствовала несомненно. Гуров не исключал даже, что применительно к Накату эта доля могла быть весьма существенной. Учитывая все, что он здесь видел и слышал.
Фомичев объяснил, что основная масса цыган проживает в Накате на улице, которая так и называется – Крайней. Им принадлежит там пять или шесть частных домов, которые расположены по соседству и, в сущности, представляют собой нечто вроде цыганского квартала, куда чужаку вход заказан. Имелись у цыган и еще какие-то обиталища, но Фомичев знал о них только понаслышке.
Гуров решил наведаться в самое логово. С собой он захватил полиэтиленовый пакет, в который завернул имущество Караима – расческу и шляпу. Наряжаться не стал – одежду выбрал ту же, в которой совершал лесную вылазку.
Когда он сел в автобус, идущий на окраину, небо уже приобрело печальный сероватый оттенок. С лесной стороны подул свежий ветерок. По вечерам теперь становилось ощутимо холодно, и Гурову в голову невольно тоже пришла банальная мысль о том, что теплому беззаботному лету приходит конец. Впереди были снега, морозы, долгая тьма за окном и бесконечное ожидание новой весны.
Еще только подъезжая к нужной остановке, Гуров обратил внимание на то, что за окном автобуса творится что-то странное. Он запомнил эту улицу еще с первого раза, когда проезжал тут на мотоцикле с Калякиным и Савиновым. Многолюдной назвать ее было трудно. Теперь же здесь творилось что-то невообразимое. Почти у каждого дома стояли кучки возбужденных людей, тревожно мигали маяки на милицейских машинах, и куда-то промчался белый фургон с красным крестом.
Пассажиры автобуса приникли к окнам, и какой-то пожилой человек в рабочей спецовке удовлетворенно сказал:
– Похоже, этим шаромыгам облаву наконец устроили! Давно пора!
Гуров испытал смутное беспокойство и заторопился к дверям. Он соскочил с подножки и почти бегом направился в ту сторону, где скопилась особенно большая и возбужденная толпа. Оттуда доносились женский визг, ругань и крики в мегафон: «Разойдись!».
