Леонид Замятин - Эффект «домино»
— Видите ли, у нас лечебное, а не исследовательское заведение, но по опыту знаю: больные с таким диагнозом многое помнят, многое могут рассказать, хотя им трудно отличить, что происходило в действительности, а что результат депрессивного бреда.
По моей просьбе Колмыкова отпустили вместе со мной на прогулку по территории психиатрической больницы. Внешне он выглядел вполне здоровым молодым мужчиной, даже румянец играл на незагорелых щеках. Однако в движениях, поведении чувствовалась какая-то скованность. Он бросал на меня косые настороженные взгляды. Я тоже пребывал в некоторой неуверенности. С таким больным мне приходилось общаться впервые. Как ни одолевало меня сомнение, счел нужным справиться о здоровье, хотя опасался, что это воспримется как насмешка. Однако мои слова возымели неожиданное действие, словно враз разрушили все барьеры, мешавшие нашему общению. Он разоткровенничался виновато-смущенным голосом, вначале поблагодарив меня за проявленную чуткость.
— Спасибо, нормально. Вот ведь какая болезнь — не лечится до конца никакими лекарствами. Сон только и спасает. Порция инсулина — и проваливаешься в яму без сновидений. Полная изоляция от реальности. После курса лечения вроде бы кажется: все, стал здоровым человеком. А через некоторое время понимаешь, что обманулся. Я вот думаю: окружающая действительность провоцирует обострение болезни. Кругом одни стрессы, нервы, обиды. Вот если в тихую деревеньку уехать и там жить, может, все и прошло бы. Или я ошибаюсь?
Вопрос явно предназначен для меня.
— Пожалуй, вы правы, — подыграл я. — В нашем ведомстве ребята на что уж с крепкими нервами, и то срываются. А нынешняя действительность, согласен, удручает.
Я покосился в сторону собеседника, как бы желая убедиться, готов ли он к моим нелегким вопросам. На его лице не заметил первоначальной смущенности и потому бросил пробный камешек:
— Вы, видимо, теряетесь в догадках: для каких целей потребовались уголовному розыску?
— Вас наверняка интересует убийство, которое я взял на себя, убийство знакомого моей двоюродной сестры, — не задумываясь, ответил Колмыков.
На душе стало поспокойнее: с памятью собеседника вроде все в порядке, и я удовлетворенно хмыкнул.
— Простите, вы хорошо помните все предшествующее вашему признанию? Что вас побудило сделать такое признание?
Ответ был коротким и несколько обескураживающим:
— Болезнь.
— И только это? — разочарованно произнес я.
— Да. Хотя… — он осекся. — В моей памяти есть просто провалы.
— Давайте спокойно, все по порядку вспомним. Я буду задавать вопросы, а вы по возможности отвечать, — предложил я.
— Хорошо, — покорно согласился он.
Мы дошли до забора и повернули назад.
— Итак, — приступил я, — вы хорошо знали всех знакомых вашей сестры, я имею в виду мужчин?
— Откуда? Нет. Я и сестру-то видел очень редко, по телефону больше разговаривали.
— Давайте возьмем конкретно того мужчину, вину за убийство которого вы взяли на себя. Вы видели его со своей сестрой? — проявлял я настойчивость в своем стремлении к истине.
На лице Колмыкова растерянность. Он даже съежился. На губах появилась и тотчас исчезла заискивающая улыбка.
— Не знаю… Возможно… Я не запомнил черт лица.
Моя рука скользнула в нагрудный карман рубашки и извлекла оттуда фотографию Макарова. Я передал ее своему собеседнику со словами:
— Всмотритесь, пожалуйста. Может быть, вы видели его где-то со своей сестрой.
Колмыков, разглядывая фотографию, то отдалял ее, то приближал к глазам, то рассматривал, склонив голову набок.
— Да-да, кажется, я его видел, — закивал он. — Кажется…
Я не торопил.
— Да-да, припоминаю, — он вновь отдалил от себя фотографию. — Я пришел к сестре занять денег на лекарство, а он был у нее.
— Она вас знакомила?
— Ну да. Я не предупреждал о своем приходе. Объявился неожиданно. Она была вынуждена меня познакомить, хотя это знакомство ни к чему не обязывало, просто так сложилась ситуация.
Колмыков говорил неторопливо, но с явным волнением в голосе. Однако все он излагал вполне складно, без затруднений.
— Не вспомните, как он представился?
— Он… Он назвал только имя… Леша, — произнес Колмыков не совсем уверенно, но затем уже твердо добавил: — Да-да, Леша. У него это имя еще было выколото на руке.
Последняя подробность, преподнесенная им, соответствовала действительности. Теперь, когда многое было выяснено (и основное: его память функционировала на должном уровне), настал черед и самого главного вопроса.
— А теперь скажите: почему вы решили, что именно человек по имени Леша причастен к убийству вашей сестры?
Наши шаги неспешны. Мы прошли пару десятков метров, прежде чем он виновато произнес:
— Не знаю.
— Давайте опять будем вспоминать все по порядку, — предложил я.
Он согласно кивнул.
— Смерть сестры застала вас в состоянии обострения болезни?
— Да. Я уже плохо спал, появились неприятные ощущения во всем теле, слабость.
— Вы присутствовали на похоронах сестры?
— Да. Ее смерть усугубила мое состояние. Стало тоскливо до невозможности. Я чувствовал себя виноватым в ее гибели.
— Скажите, Леша был на похоронах?
Он в задумчивости. Понимаю, как нелегко отделить ему в пораженной болезнью памяти действительно происшедшее с ним от бредового.
— Не заметил, — признался он со вздохом сожаления. — Все лица были одинаково унылы и серы.
— Но что-то вас заставило сделать вывод о причастности Леши к убийству вашей сестры? — потихоньку наседал я, опасаясь, что хрупкая психика идущего рядом человека может дать сбой.
— Не помню, — покачал он головой.
— Может быть, вам кто-то внушил, что именно Леша — убийца вашей сестры? — подкинул я предположение.
— Внушил? — он опустил голову, прикусил нижнюю губу, сильно наморщил лоб. — Внушил! — проговорил он вдруг приподнятым голосом. — Да-да, внушил. Я вспомнил. Ко мне подходил человек на центральном рынке.
— Когда это произошло? — я имел неосторожность прервать его воспоминания своим вопросом.
Он явно сбился с мысли и виновато пожал плечами.
— После похорон сестры? — пришлось задать наводящий вопрос.
— Конечно, — его кивок был более чем утвердительным.
— Итак, к вам подошел человек.
— Да, такой высокий мужчина. Он сказал… — лицо Колмыкова сморщилось, словно потерявшее влагу яблоко, было похоже, что он вот-вот расплачется. — Он сказал, что хорошо знал мою сестру и у него есть ко мне разговор, — припомнив такую подробность, Колмыков раскрепощенно вздохнул, лицо разгладилось.
— До этого вы его где-нибудь видели?
— Кажется, нет.
— И что же он вам поведал?
— Он… Он сказал, что знает, кто убил Марину. Он пообещал мне показать его. Нет, ошибаюсь, показать, где он живет, — Колмыков говорил медленно, и в этой медлительности выражались, возможно, те запредельные усилия, которые он прилагал, дабы вызволить истину из-под наслоений бредового, но отпечатавшегося в памяти как нечто реальное. На его висках даже появилась испарина.
— Может быть, присядем? — обеспокоенно предложил я.
— Нет-нет, так лучше думается, — отказался он.
— И он вам показал дом и квартиру, где жил предполагаемый убийца? — я вновь пришел ему на помощь наводящим вопросом.
— Не помню. По-видимому, показывал, — Колмыков сильно разволновался и даже стал слегка заикаться. — Далее у меня что-то обрывочное и неясное. Вроде в квартире был… Труп в постели… В руке… В руке у меня нож… Нет, боюсь опять ввести вас в заблуждение.
— Вы успокойтесь. Не вспомните — ничего страшного, — я заозирался по сторонам: могла потребоваться помощь врача. Стало как-то не по себе: в своем стремлении как можно быстрее установить истинное положение вещей я мог спровоцировать обострение болезни.
Добрую минуту прошагали молча. Я то и дело посматривал на Колмыкова, стараясь определить его душевное состояние. Судя по исчезнувшей с лица бледности, к нему возвратилась уравновешенность.
— Если можно, еще один вопрос, — я стал более осторожным.
Несколько судорожный кивок означал согласие.
— Вы сможете описать внешность того человека с центрального рынка?
— Высокий, — начал он и осекся.
— А лицо?
— Не помню, — виновато признался он и прерывисто вздохнул, будто обиженный на что-то. — В то время все лица были для меня одинаковыми: унылыми и серыми. Хотя, — он на мгновение приостановился, — я запомнил его голос, он у меня в голове, словно на магнитной ленте записан, а вот внешность не запечатлелась.
— В его голосе не было чего-то характерного, допустим, хрипотцы, заикания или еще чего-то?
— Нет, голос как голос, обыкновенный, хотя… — Колмыков вновь приостановился. — Он иногда повторял, как кажется, любимую фразу… Нет-нет, — протестующе замотал он головой и растер пальцами виски. — Нет, не уверен, что она принадлежит ему, хотя звучит его голосом.
