Кнут Фалдбаккен - Ночной мороз
— Значит, по-твоему, нет ничего странного в том, что дети уехали из дому и исчезли?
— Лучше задаться вопросом, почему жена тоже не сбежала. — И тут же подумал, что зашел слишком далеко. Произнося эти слова, он словно оскорбил что-то в своем сознании. Вдобавок он еще и расстроился оттого, что ведет себя глупо, нелогично и неумело.
— Почему она не уехала? — Его собственный вопрос, как бумеранг, вернулся к нему.
— Она заболела. Состояние ее ног ухудшалось, операции делали все чаще и чаще. В конце концов она стала инвалидом.
— Но он исправился и ухаживал за ней?..
— Знаешь, в то время я не особенно общался с их семейством.
Валманн положил нарезанный батон в корзинку для хлеба и снова не знал, чем занять руки.
— Это действительно так?
Они стояли лицом к лицу. Она не сердилась, но настроена была решительно. Хладнокровно и решительно. Он заметил внутреннее напряжение за ее жестами и выражением лица. Он принял решение.
— Вы осмотрели подвальный этаж?
— Да, конечно. Ох, вспомнить страшно…
— Мастерскую тоже?
— Ну, там мы не каждое полено осмотрели.
— Зря. Потому что именно там лежит прекрасное старое пианино Лидии Хаммерсенг, распиленное на щепки — ох, прости, не на щепки, а на лучины.
— Не может быть!
— Пианино просто так не пропадает из дома, где обожают музыку. — У него дыхание перехватывало уже при одном упоминании о «доме, где обожают музыку». Ему следовало выбирать другие выражения, но было поздно. Назад пути не было. — Хаммерсенги никогда не испытывали денежных затруднений, которые могли бы заставить их продать пианино. Я все думал об этом… — продолжал он, запнувшись. Он был похож на бегуна, который взбирается на крутой склон и, тяжело дыша, смотрит в одну точку. — Мне нужно было прояснить все. Нужно было… — он пытался встретиться с ней глазами, но она не отрывала взгляда от плиты, — нужно было съездить туда и выяснить, если угодно. И я обнаружил его в подвале, как я уже сказал, распиленное… А дальше, дальше, я попытался понять почему. Попытался представить себе охватившую его — а это его рук дело — ярость и ненависть, которые довели до этого… Что заставило человека, вечно утверждавшего, что он любит музыку, уничтожить дорогостоящий инструмент, сжечь его, разломать? Знаешь, Анита, это равносильно убийству. Словно там, в мастерской, он убил свою жену, разрубил ее, поломал на куски…
А следующей мыслью, не озвученной, была такая: «Интересно, что он сделал, чтобы убить ее саму? И сколько времени ему на это понадобилось? И зачем?!»
— Ты был там! — Она наконец нарушила тишину, и в ее голосе звучала смесь возмущения и удивления. — Ты там был и вынюхивал!!
— Я должен был, Анита. — Он пристально смотрел на нее, словно хотел загипнотизировать и заставить понять. Ему хотелось, чтобы она поняла всю серьезность, всю силу, которая заставила его. Но притронуться к ней он побоялся из страха, что его оттолкнут. — Мне не хотелось, поверь мне, но я должен был! — Он заметил, что она собирается возразить, и поэтому продолжил: — Я проезжал мимо, это получилось… почти случайно. Я не сделал ничего плохого. Я только зашел в подвал. Я и прикасался-то лишь к паре досок — это панели от пианино, на которых написано название. Анита, я когда-то сидел за этим инструментом. Лидия Хаммерсенг предлагала мне брать уроки, она сказала, что у меня хороший слух и отличные данные… — Рассказывая, он вспомнил дыхание другого, прекрасного мира, в котором родители вежливо разговаривают с детьми и вместе музицируют в светлых, со вкусом обставленных комнатах. Мира, в котором таким, как он, делать нечего. Мира, который сейчас, спустя много лет, оказался иллюзией, искусно построенной декорацией. Он только не понимал пока, к какой именно пьесе.
— Ну, ты даешь, Юнфинн. — Ее раздражение исчезло, и теперь она казалась потерянной, даже усталой. Должно быть, он, несмотря ни на что, все же достучался до нее. — Никогда бы не подумала, что ты способен на такое.
Он не понял, говорит ли она об игре на пианино или о его проникновении на место преступления, или обо всех его недомолвках. Вообще-то это не имело никакого значения.
— Я и сам не ожидал этого, Анита, — ответил он, — я и сам не ожидал… — Вымотанные, они все еще стояли возле разделочной стойки, словно у них не хватало сил дойти до стола и сесть. — Может, поедим немного салата? — Он отчаянно попытался вернуться к их нормальному состоянию, обрести безопасность в обыденном. Она было подняла миску с салатом, но тут же поставила ее обратно на стойку, будто боялась уронить ее.
— Поедим, пожалуй, — ответила она, не глядя на него. Она смотрела на куриный салат так, словно ни за что не съела бы сейчас ни крошки.
— Я не понимаю, как это касается тебя, — внезапно выдала она, когда, раздевшись, они легли в постель.
За целый вечер они ни словом более не упомянули дело Хаммерсенгов. Открыв первую за неделю бутылку вина, посмотрели кино («Подозреваемые» — она сама выбрала. В плане фильмов ее вкус был определяющим). А он все ждал. Тема его поездки к дому Хаммерсенгов не была исчерпана, они лишь сделали перерыв на несколько часов, на красное вино и детектив. В ее словах был скрытый вопрос. Здесь, в спальне, ее голос звучал мягче. Когда она повернулась к нему под одеялом, тело ее, одетое в просторную футболку (одна из его футболок, она всегда надевала их на ночь), казалось зовущим. Но на ее лице вновь отразилась прежняя неприязнь.
— Не преувеличивай.
— Я просто пытаюсь понять, что же было на самом деле.
— Быть приятелями… друзьями… — начал он, — нелегко. С этим связано очень многое…
— Что, например?
Он замолчал.
— Анита… это нелегко!
— Так объясни же, Юнфинн!
— Ну… в школе Клаусу сложно пришлось.
— Ты хочешь сказать — ему было одиноко?
— Как я уже сказал, он был очень странным.
— Его травили?
— В то время это не называли травлей.
— И ты к этому тоже руку приложил?
Он отметил, что начинает бояться ее способности попадать сразу в яблочко.
— Во всяком случае, я ничего не сделал, чтобы облегчить ему жизнь.
— И дальше что? — Ее испытующий взгляд не отрывался от его лица. Он с трудом выдерживал его.
— Однажды во время школьного похода ему разорвали спальный мешок. Папаша Георг сообщил об этом ректору. Раздули целый скандал. Нескольким из нас пришлось давать нелицеприятные объяснения…
— «Подозреваемые»? — Несмотря на шутливый вопрос, голос ее оставался серьезным.
— Можно и так сказать. Мне тогда было стыдно. А сейчас я стыжусь еще сильнее.
Помолчав немного, она сказала:
— Поосторожнее, Юнфинн, не ищи в этом расследовании самоуспокоения.
— Тебе хорошо говорить. — Обида у него не очень получилась.
— Мы пытаемся выяснить, связаны ли загадки и тайны семейства Хаммерсенг с их смертью. И если даже ты принимал участие в школьной травле их сына, это не особенно важно.
— Ну… да…
— Я действительно так считаю.
— Ты сейчас похожа на Моене, — ответил он со сдавленным смешком, за которым не смог скрыть своего облегчения.
На этом они успокоились и больше ничего не обсуждали. Ему хотелось прижаться к ней и обнять ее, но он боялся, что этот последний разговор только увеличил отчуждение между ними. Если только и это не было плодом его собственной фантазии.
16
Когда Валманн на следующий день позвонил Кронбергу, у того все еще не было никаких новостей о Ханне Хаммерсенг. Поиск по данным датской базы неопознанных тел ни к чему не привел.
— Но я не сдаюсь, — почти весело заявил Кронберг, — в нашем мире нелегко бесследно исчезнуть. У меня появилась одна идея, но на это уйдет уйма времени. Позвони-ка мне завтра.
— Знаешь, еще одна деталь, — Валманн считал, что должен помочь хоть чем-то, — относительно Клауса Хаммерсенга. Один наш бывший одноклассник выяснил, что Клаус работал в Венесуэле, и нефтяном секторе. Он геолог. Или был геологом. Но с тех пор прошло почти двадцать лет.
— Мне сначала надо разобраться с Ханне, а потом я займусь Клаусом. — Кронберг говорил об этих двух пропавших так, будто они уже стали его добрыми друзьями. — Все равно спасибо за информацию. Любая помощь сгодится.
— Ладно.
— Слушай-ка, а ведь этим делом не ты занимаешься?!
— Нет… Вообще-то не я…
Вроде бы, Кронберг не придавал особого значения своему вопросу, но Валманн вновь почувствовал себя на крючке.
— Но ты же вроде бы знаком был с этой семьей?
— Да. Много лет назад.
Те же самые грабли: он не мог самостоятельно расследовать дело Хаммерсенгов, однако из-за того, что он был знаком с ними, его постоянно мучили вопросами об этой семье. Ему не разрешали принимать участия в расследовании, чего ему так хотелось. Его втягивали в это дело, но не он отвечал за последствия. Тут в дверь просунулась голова Акселя Фейринга, и разговор прервался.
