Луиз Пенни - Каменный убийца
Она остановилась, дожидаясь их.
– Нас заинтересовал мраморный куб.
– Какой мраморный куб?
– Pardon?[38] – спросил Гамаш.
– Pardon? – спросила мадам Дюбуа.
– Большой мраморный куб по другую сторону «Усадьбы». Я видел его вчера вечером и сегодня утром. Ваша садовница не знает, для чего он, а Пьер сказал, чтобы мы спросили у вас.
– Ах да, oui, та мраморная штука, – сказала мадам Дюбуа так, словно были и другие. – Понимаете, нам очень повезло. Мы… – И она пробормотала что-то невнятное, потом пошла дальше.
– Я не расслышал, что вы сказали.
– О. Ну хорошо. – Она вела себя так, словно они пыткой вымучивали из нее эти сведения. – Это для статуи.
– Для статуи? Правда? – спросила Рейн-Мари. – Чьей статуи?
– Мужа мадам Финни.
Арман Гамаш увидел Берта Финни в мраморе в центре их любимого сада в «Охотничьей усадьбе». Где он останется навсегда. Его жуткое лицо высечено в мраморе и вечно смотрит на них или бог знает на что.
Выражение их лиц, вероятно, насторожило мадам Дюбуа.
– Не этого, конечно. Первого. Чарльза Морроу. Понимаете, я его знала. Прекрасный был человек.
Гамаши, прежде и не задумывавшиеся об этом, неожиданно многое поняли. Как Спот Финни стал Питером Морроу. Его мать вышла замуж еще раз. Она была Морроу, а стала Финни, в отличие от всех остальных. Они все считали себя Финни, хотя таковыми не являлись. Они были Морроу.
Возможно, это хотя бы частично объясняло, почему на семейном сборе, созванном для того, чтобы отдать дань уважения отцу, Берта Финни словно бы и не замечали.
– Чарльз Морроу умер довольно давно, – продолжала Клементин Дюбуа. – Сердце. Семья проведет небольшую церемонию открытия памятника сегодня перед коктейлем. Статую привезут приблизительно через час. Она будет прекрасным украшением сада.
Она мельком кинула на них взгляд.
Судя по мраморному пьедесталу, статуя предполагалась огромная, подумал Гамаш. Выше некоторых деревьев, хотя деревья, к счастью, будут продолжать расти, а статуя – предположительно – нет.
– А скульптуру вы видели? – спросил Гамаш нарочито небрежно.
– О да. Она огромная. Обнаженная, конечно, с цветами вокруг головы и маленькими крыльями. Им повезло найти красный мрамор.
Глаза Гамаша расширились, брови приподнялись. Потом он увидел ее улыбку.
– Ах вы, негодница! – расхохотался он, услышав ее смешок.
– Неужели вы думаете, что я бы сделала такое с вами? Я люблю этот дом, – сказала мадам Дюбуа, продолжая идти к распашной сетчатой двери в прохладную «Усадьбу». – Но расходы на его содержание с каждым годом растут. В этом году нам нужно купить новый котел. Да и кровлю вскоре придется менять.
Супруги задрали голову, чтобы посмотреть на медную крышу, которая со временем окислилась и позеленела. Стоило Гамашу посмотреть на эту крышу, как у него закружилась голова. Кровельщика из него никогда бы не получилось.
– Я говорила с одним мастером абенаки об этой работе. А вы знаете, что этот дом когда-то и построили абенаки?
– Нет, я не знал, – сказал Гамаш, любивший историю Квебека. – Я думал, это сделали «бароны-разбойники».
– Они заплатили за работу, но построили его индейцы и квебекцы. Раньше это был дом для охотников и рыболовов. Когда мы с мужем купили его пятьдесят лет назад, он был заброшен. На чердаке валялись чучела голов. Возникало впечатление скотобойни. Отвратительно.
– Вы поступили мудро, приняв предложение Финни. – Он улыбнулся. – И их деньги. Лучше уж иметь Чарльза Морроу в саду и сделать ремонт, чем потерять все.
– Будем надеяться, что он не в обнаженном виде. Я статую не видела.
Она направилась к кухне, и Гамаши проводили ее взглядом.
– Что ж, по крайней мере, у птиц будет еще одно место, где гнездиться, – сказал Гамаш.
– По крайней мере, – сказала Рейн-Мари.
* * *Отправившись искупаться, Гамаши нашли Питера и Клару на пристани.
– А теперь скажите нам, что происходит в вашей жизни, начиная с Дени Фортена и вашего искусства. – Рейн-Мари похлопала ладонью по стулу. – И ничего не упустите.
Питер и Клара сообщили им обо всех событиях, произошедших в Трех Соснах, потом, после некоторого нажима, о появлении в их скромном доме знаменитого галериста и о следующем визите Фортена вместе с партнерами, после чего наступило мучительное ожидание, пока они решали, можно ли Клару Морроу в сорок восемь лет признать начинающим художником, которого они могут спонсировать. В мире искусства все знали: если твою работу одобряет Дени Фортен, то ее одобряет весь мир искусства. И тогда все становится возможным.
И вот после десятилетий, потраченных на безуспешные попытки добиться хоть какой-то известности, у Клары на следующий год намечалась персональная выставка в галерее Фортена.
– Что вы об этом думаете? – тихо спросил Гамаш, когда они с Питером покинули женщин и отошли на другой конец пристани.
– Это замечательно.
Гамаш кивнул и, сцепив руки за спиной, посмотрел на дальний берег, ожидая, что последует дальше. Он знал Питера Морроу. Знал, что тот порядочный и добрый человек, который больше всего в жизни любит жену. Но еще он знал, что эго Питера своими размерами не уступает его любви. То есть оно огромно.
Молчание слишком затянулось, и Питер рассмеялся:
– Что?
– Ведь к успехам привыкли вы, а не она, – прямо сказал Гамаш. Что толку притворяться? – Естественно было бы испытывать некоторую… – он поискал подходящие слова, – смертоубийственную зависть.
Питер снова рассмеялся и с удивлением услышал, что звук его смеха усиливается эхом.
– Вы же знаете художников. Мне пришлось сделать над собой кое-какие усилия – думаю, вы об этом догадываетесь, – но видеть Клару счастливой…
– Не уверен, что Рейн-Мари была бы счастлива, стань я библиотекарем, как она, – сказал Гамаш, глядя на жену, которая оживленно разговаривала с Кларой.
– Я могу себе представить, как вы оба работаете в Национальной библиотеке Монреаля, распространяя волны недовольства между стеллажами. В особенности если бы вы получили повышение.
– Этого не случится. Я не умею писать. Каждый раз приходится повторять алфавит, когда я отыскиваю чей-нибудь телефон в записной книжке. Рейн-Мари от этого чуть с ума не сходит. Но если вы хотите смертоубийственных ощущений, то пообщайтесь с библиотекарями, – доверительно сказал Гамаш. – Столько тишины вокруг. Оттого им и приходят в голову всякие идеи.
Они рассмеялись, а подойдя к женщинам, услышали, как Рейн-Мари рассказывает о том, как они проводят здесь время:
– Поплавать, поспать, поплавать, выпить белого вина, пообедать, поплавать, поспать.
На Клару это произвело впечатление.
– У нас была целая неделя, чтобы довести этот режим до совершенства, – призналась Рейн-Мари. – Над такими вещами нужно работать. А вы чем будете заняты?
– Покататься на лодке, открыть памятник, напиться, поунижать себя, извиниться, похандрить, поесть, поспать, – сказала Клара. – За двадцать лет я довела программу семейного сбора до совершенства. Впрочем, открытие памятника – это что-то новенькое.
– Речь идет о статуе вашего отца? – спросил Гамаш у Питера.
– Отца семейства. Лучше уж здесь, чем в нашем саду.
– Питер, – мягко сказала Клара.
– Ты бы хотела, чтобы у нас в саду? – спросил Питер.
– Нет, но я почти не знала твоего отца. Он был очень красив, как и сын.
– Я ничуть на него не похож, – отрезал Питер совершенно несвойственным ему тоном, чем немало удивил Гамашей.
– Вы не любили своего отца? – спросил Гамаш.
Это предположение казалось безопасным.
– Я любил его в той же мере, что и он меня. Разве не так обычно происходит? Вы получаете ровно столько, сколько даете. А он не давал мне ничего.
Наступило молчание.
– После смерти отца Питера его мать вышла замуж еще раз, – сообщила Клара. – За Берта Финни.
– Он был клерком в компании моего отца, – сказал Питер, кидая камешки в спокойную воду озера.
Клара знала, что Берт был кое-чем большим, чем клерк. Но еще она знала, что сейчас не лучший момент, чтобы поправлять мужа.
– Жду не дождусь, когда это кончится. Мать не хочет, чтобы мы видели статую до открытия, а потому Томас предложил нам всем покататься на лодке.
Он кивнул в сторону деревянной гребной лодки, привязанной к пристани. Она была необычайно длинная, с двумя рядами весел.
– Это называется verchère, – удивленно сказала Рейн-Мари, много лет не видевшая таких лодок.
– Верно, – сказал Питер. – Мы участвовали в местной регате на вершерах-семерках. Томас решил, что это хороший способ провести время. Что-то вроде дани памяти отцу.
– Томас называет вас Спотом, – вспомнил Гамаш.
