Якоб Пальме - Взрывы в Стокгольме
— Как вы попали в Швецию?
— Обычным путем. Через Данию.
— Неужели немцы разрешили вам так просто уехать?
— Они? Они поставили в наш паспорт особую отметку и сказали, что нам нельзя выезжать из Ганновера.
— Но вы выехали.
— Нам стало страшно. Вам даже не понять, как нам было страшно. В любой момент нас могли «реквизировать», как выражались нацисты. Мы уехали с фальшивыми удостоверениями. Стали дельцами из Бремена, должны были вести деловые переговоры со шведами о закупке партии мясорубок. Мы говорили, что в Германии ощущается недостаток в мясорубках, поскольку промышленные предприятия перешли на выпуск военной продукции. Мы говорили, что они делают снаряды для пушек вместо мясорубок. Нам поверили. Мясорубки — это такое будничное понятие, оно уводит мысли в сторону от политических ассоциаций.
— Значит, вы и ваш муж проехали через всю Германию и Данию в качестве деловых людей, занятых только импортом мясорубок?
— Вот именно. Эти дни мне никогда не забыть. Было пасмурно и туман, осень, и в купе у нас с самого начала уселись два немецких офицера. Пили они, пожалуй, слишком много и ужасно бахвалились своими победами. А мы только сидели и улыбались и поддакивали, хотя в душе у нас все кипело, до того мы их ненавидели.
— Чем же они хвастались?
— Один побывал в Париже и все распространялся насчет французских девочек. Мол, такие они нежные, и всегда готовы отдаться, и так нами восхищаются, нашей силой и нашими успехами, говорил он. А французские мужчины позабыты давно. Не удивительно, что некоторые французы так на нас сердятся. Они нас просто-напросто ревнуют, только и всего. Еще бы им не ревновать, мы во всех отношениях выше их! «И в Бельгии все совершенно то же самое,— говорил второй.— Все девушки говорят по-немецки как настоящие немки»,— говорил он.
— Неужели они не стеснялись говорить все это в присутствии женщины? — спросил Сюндман.
— Я была переодета в мужской костюм,— ответила госпожа Хейманн.— Нам казалось, что двоим мужчинам легче будет проделать это путешествие. В деловой поездке это как-то естественнее.
— Я понимаю,— сказал Сюндман.
— Вам этого по-настоящему никогда не понять,— сказала госпожа Хейманн.— Одни-одинешеньки... продолжительное путешествие... в поезде... через всю страну. За окнами туман... Сердце колотится, как только таможенники берутся за паспорт.
— Но в конце концов вам все-таки удалось перебраться в Швецию.
— Удалось-то удалось. Но мой муж пошел сразу же и заявил о себе в полицию. Не надо было этого делать, ох, не надо.
— А что, собственно, произошло?
— Его сразу же арестовали. И через неделю отправили обратно к немцам. Я как-то ездила, давно уже, смотрела его заявление... просьбу разрешить ему проживание в Швеции. И какая там резолюция стоит? «Отказать» — вот какая, без всякой мотивировки. А внизу чья-то подпись, неразборчивая, и потом еще круглая печать министерства внутренних дел.
— А как случилось, что вы не поехали с вашим мужем в Германию?
— Я убежала и спряталась, когда услышала, что его арестовали.
— Но как же вы могли проживать тогда в Швеции? Вас не разыскивали?
— У меня были друзья. Амелия Петерсен. Она мне все устроила.
— Кто эта Амелия Петерсен?
— А вот это вам бы надо знать. Ей же принадлежали все три дома, в которых произошли взрывы.
Об этом Сюндман понятия не имел. Не могло быть случайностью, что все три дома, пострадавшие от взрывов, принадлежали одному человеку. Ведь дома находились в разных местах, на большом расстоянии друг от друга. «Как же полиция не догадалась об этом раньше? — подумал он.— Кто-то прошляпил. Может быть, даже я сам».
— Два дома принадлежат сейчас какому-то акционерному обществу «Недвижимая собственность Линнеус». А третий находится в собственности города Стокгольма. Это видно по документам в нашем деле,— сказал он.
— Да, но Амелия Петерсен как раз и является владелицей акций этого общества «Линнеус». Город их, наверно, только что приобрел.
— В чем же заключалась помощь, которую вам оказывала во время войны Амелия Петерсен? Вы ведь тогда скрывались от полиции? — продолжал Сюндман.
— Сначала помогла мне с жильем, а потом устроила фальшивое удостоверение личности, пока все немного не утряслось.
— А жилье она вам устроила в одном из своих домов?
— Конечно, а как же? Она это сделала не только для меня одной, для очень многих. Поэтому в этих домах и живет сейчас так много иностранцев, еще с того времени.
— Для очень многих... Значит, импорт людей она организовала в больших размерах?
— Нет, не то чтобы в больших. Но она лично спасла человек, может быть, пять, прямо перед носом у шведской полиции. Она была чудесным человеком, эта фрекен Петерсен. Чего я никак не могу сказать о полицейских...
— Вы думаете, полиция знала, что с ними случится, если их отправят обратно в Германию?
— Конечно, знала, знала прекрасно. Хотя все делали вид, что понятия об этом не имеют. Тогда шла большая игра, можно было делать вид, что ничего не знаешь, и давать людям умирать. Блестящая страница в славной истории Швеции! Мне бы, пожалуй, не следовало так говорить. Я ведь не шведка. Я благодарна, что мне дали возможность остаться здесь, что нашлись люди, которые были так доброжелательны, помогли мне.
— А эту фрекен Петерсен, как бы мне ее разыскать?
— Она уже умерла. В прошлом году.
— Кому же переданы права на акционерное общество «Недвижимая собственность Линнеус»?
— Не знаю. Была у нее сестра, младше ее, вероятнее всего, ей.
— А сестра тоже помогала ей в устройстве немецких беженцев?
— Вот этого я не знаю. Вполне возможно, но я ее с этой стороны не знаю. Сестра значительно моложе ее... Подождите... когда все это происходило, ей, наверное, было лет двадцать пять.
— Вы знаете имена беженцев, кому тогда оказывалась помощь?
— Нет, не помню, конечно. И не представляю, кто бы мог знать. Но в тех домах жило довольно много народу. Многие прибывали во время войны или после нее, уже в качестве легальных беженцев. Не всем отказывали. Тех, у кого в Швеции были близкие родственники, обычно оставляли. И многих из легальных беженцев фрекен Петерсен тоже оставляла у себя в доме.
— Теперь я должен вернуться к той проблеме, которая меня больше всего интересует в данный момент. К человеку, устраивающему взрывы. Какое он может иметь отношение ко всему тому, что вы мне только что рассказали?
— Не имею ни малейшего представления. Сама не могу понять. Я-то думала, что все уже давным-давно позабыто...
Сюндман поехал в дом полиции и доложил обо всем комиссару Бенгтссону.
— Ты напал на ложный след,— сказал Бенгтссон и начал медленно, методично почесывать ухо.— И потом, она все страшно преувеличила, в особенности то, что говорила о полиции.
— Ты не знаешь этого Улофссона из Хельсингборга?
— Нет.
— Слушай, ты на себя не похож,— сказал Сюндман.— Так скуп на слова и вообще... суровый.
— Нет, не в этом дело.
— Но что-то здесь не так.
— Все так. Но не может же человек устраивать целую серию взрывов из-за того, что произошло тридцать лет назад и давным-давно забыто!
— Ты сегодня агрессивный.— Сюндман посмотрел Бенгтссону прямо в глаза.— Ты знаешь, мы все тебя ценим и восхищаемся тобой. Ты очень дельный и знающий полицейский работник, и потом ты прямой и честный человек, и я горжусь тем, что с тобой работаю. Ты знаешь, что мы твои друзья и тебя понимаем.
— Я боюсь не тебя,— сказал Бенгтссон,— а себя самого.
— Себя самого?
— Мне до сих пор казалось, что я все, все позабыл. А теперь вдруг опять все вылезает на белый свет.
— Что вылезает на белый свет? О чем ты?
— Мне было тогда столько же лет, сколько тебе теперь,— сказал Бенгтссон.— Мне, собственно, не было до этого дела, в то время я работал в отделе краж со взломом. Но один раз меня включили в группу, когда делали большую облаву.
— Вот как! Облаву... Где же это?
— На Риддаргатан, 35. В том доме, где произошел первый взрыв динамита.
— И ты говоришь об этом только теперь?
— Я же сказал, что все абсолютно забыл. И только теперь вспомнил.
— И что же это была за облава?
— Мы искали нелегальных беженцев.
— Нашли кого-нибудь?
— Нашли троих.
— Что с ними потом случилось?
— Они были интернированы в концлагерь в Энчепинге.
— Их отослали обратно в Германию?
— Нет, это было уже в конце войны.
— И все-таки тебя мучает чувство вины?
— Да.
— Меня тоже. И хотя мне было тогда всего шесть лет, чувствовал я себя очень неважно, когда госпожа Хейманн рассказывала о том времени. Никак не мог заставить себя слушать о том, что случилось. Все время хотелось прервать разговор. Я просто принуждал себя вести допрос.
