Николай Псурцев - Без злого умысла
— У нас с вами родственные профессии, Павел Андреевич, — беззаботно с простецкой улыбкой продолжал Паклин. — Все для людей, все для них, милых. Вы их охраняете, и я их охраняю. От неудобств, от холода, от жары, от отсутствия воды и от наводнений. Вы им помогаете, заботитесь, и я им помогаю. Кому плитку починить, кому крышу подлатать, кому электропроводку поправить и много там всякое. А поэтому профессия моя тоже серьезная, полезная, нужная, и делать ее надо добросовестно, квалифицированно и чистыми руками. Заметьте, как и у вас, чистыми…
«Ишь как подвел», — восхитился Мохов. Он понял, что обороняющейся стороной в этом разговоре будет он.
— …В исполкоме я на хорошем счету. Коллектив из передовых. Работаем чисто и аккуратно. К примеру, можем с конторы начать. Глядите, в этом домике у нас один этаж, а как опрятно и тихо, заметили? Это я добился, чтоб без шума, без гвалта, беготни, чтоб не врывались как ошалелые ко мне в кабинет. Да разве это кабинетом назвать можно, так, комнатенка. Все скромно должно быть, без вызова. Чешскую мебель предлагали. Отказался. Зачем? Стол, стулья, сейф. Все. Мне достаточно. Мы вперед не лезем, не высовываемся, не умничаем, не оригинальничаем. Такие, как мы, — опора, такие, как мы, — прочность и процветание государства. А посему зачем мне компрометировать свой коллектив? Скрепя сердце взял тогда по вашей просьбе этого Юркова. Ей-богу, без всякого желания. Но в исполкоме тоже попросили. Взял. Ну… работал он, прямо скажем, неплохо. И тут ваш звоночек. Мол, как он там, трояки не сшибает? Да еще просьба работой загрузить да в командировки отправить. Это, знаете ли…
— Что знаете ли? — в первый раз подал голос Мохов. Слова упали тяжело. Он не хотел быть в положении обороняющегося. Не привык.
— Сигнал, вот что, — наивная улыбочка сбежала с лица Паклина. Стертые студенистые глаза словно изморозью покрылись. — Сигнал. Раз из милиции звонят, раз интересуются, раз про неблаговидные дела спрашивают, значит, не все в порядке, значит, занимаются человечком. Я расценил это как намек, впрямую-то вы ведь такое не скажете. И зачем, думаю, мне потом шишки получать, когда его посадят?.. Одним словом, я здесь посоветовался со всеми начальниками контор, и они мне особо не возражали.
— Послушайте, вы, блюститель чистоты! — бледнея, начал Мохов. Он хотел сказать, что Паклин мерзавец и негодяй, что ради своего благополучия, ради теплого и довольно прибыльного местечка он готов выкинуть человека из жизни, за борт — так оно и есть, после «совета» с начальниками контор никто Юркова на работу не возьмет; что патриотические лозунги и высокие слова — это прикрытие, щит, за которым мелкая душонка, расчет, ненависть, зависть… Но сдержался, промолчал, остановил себя вовремя. Ни к чему это было. Слишком расплывчатые слова, слишком общие формулировки. Для таких, как Паклин, это дым, который с легкостью уносится ветерком. Он послушает, рассмеется тебе в глаза и ничего не поймет, не захочет понять. И ты же останешься в дураках. И еще Мохов с тоскливым сожалением подумал, что не в его положении такие речи высокие произносить. И он процедил только:
— Когда я найду Юркова, а я обязательно его найду, то первым делом попрошу письменно изложить все, что он слышал от вас, когда его увольняли, а во-вторых, помогу ему написать заявление в суд. И будьте уверены, его восстановят. А уж вам тогда придется плохо. Не завидую я вам тогда.
— Ах вот как! Угрозы? Мне? — Паклин дернулся лицом, побагровел, медленно поднялся и, трясясь от гнева, завис над сидящим Моховым. — Да я… да я… у меня друзья в исполкоме, между прочим… Меня в обиду не дадут. А я на вас тоже жалобу. Что угрожали, что нецензурной бранью выражались, что избить хотели, что с уголовниками дружбу ведете. Подозрительно это, между прочим. Может, навар какой с этого имеете? Вот так, ясно? Вот так.
Мохов резко встал. Паклин отшатнулся в испуге, закрывшись руками, попятился назад, наткнулся на угол стола, вскрикнул.
И Мохов вдруг успокоился, и не было больше раздражения, негодования, только брезгливость осталась, будто дотронулся до чего-то вязкого, холодного, дурно пахнущего. Он без всякого интереса посмотрел на тяжело сопящего Паклина и, покачивая головой, поспешно вышел из кабинета.
Грязно-зеленый, без опознавательных милицейских знаков, залатанный, скрипящий и пропыленный, но все еще сильный и самоуверенный автомобиль летел по городу; и хоть вскрикивали ему водители угрожающе вдогон, а дорогу уступали с невольным уважением. От сильных всегда уверенностью веет, а уверенность заражает, как инфекция, как болезнь, только добрая болезнь, полезная… На углу Байкальской и Космонавтов он круто притормозил, показалось, что увидел Юркова. Возле пестрых веселых автоматов с водой тот жадно всасывал газировку из стакана. Мохов, радостный, выскочил из машины, но, сделав два шага, понял, что обознался. Он досадливо крутанул головой и вернулся к машине. Теперь как можно быстрее вверх по улице Космонавтов, и он почти у цели. В одном из зданий в конце улицы Юрков снимал комнату — в общежитии он жить не хотел, в прежней квартире его после суда временно поселили молодоженов, но к приходу Юркова из заключения новую квартиру они так и не получили. Узнав об этом, Юрков, невесело усмехнувшись, пожал плечами и, благородно решив не биться за свои права, направился на поиски комнаты.
Дом был каменный, трехэтажный, из довоенных, безвкусно желтый, с частым рядком темных окошек. Второй этаж, квартира шесть. Звонок не работал, пришлось постучать. За дверью брякнулось что-то со звоном, лязгнуло, затем низкий женский голос произнес неразборчивый речитатив, и дверь распахнулась рывком. Возле порога вырисовывалась женская фигура, чуть размытая темнотой коридора. Лицо — как белое пятно, только две блестящие черные точки видны контрастно. И старушка не старушка, и шестидесяти уже не дашь.
Взгляд ее сначала выражал настороженность, потом любопытство, потом интерес, а потом она произнесла низко, хрипловато:
— Вы ко мне? — И в голосе была надежда и боязнь, что ответ будет отрицательным.
Мохов растянул губы в улыбке, обнажив строй белых зубов, кивнул. Не представился. Решил с удостоверением пока обождать.
— Признаться, не совсем к вам. К Сереже Юркову.
Мохов боялся, что женщина скрипнет зубами, обозлится, мол, дружки-пьяницы к квартиранту повадились, топнет ногой и закроет дверь. Но все произошло иначе.
Она печально покачала головой, провела пальцами по сухим щекам, по остренькому носику, потом пригладила короткие седые волосы и лишь тогда ответила:
— Опоздал, милый. Уехал он.
Мохов опешил.
— Куда?
— Да не сказал.
— Давно уехал?
— Утречком сегодня и съехал. Ох, дурачок он, ох, дурачок! Денег, говорит, нету за квартиру платить. Мол, задолжал везде и не может мне отдать. Возьмите, говорит, что наскреб, больше нету. Я ему — оставайся. Заработаешь — отдашь. А он странно как-то отвечает. Здесь не заработаю. Пока у дружков поживу или в сарае у кого на сенце, лето ведь, тепло, а потом мотану из города к чертовой матери, извините… Зря он так, я бы потерпела, пенсия имеется, а мне много не надо.
— А вещи как же?
— Какие там вещи у него, бедолаги, чемоданчик да авоська, и все вещички. А что мы стоим, заходите, не стесняйтесь.
Квартира поражала пустотой. В одной комнате Мохов разглядел железную кровать, два стула, шкаф, в другой, поменьше, там, видно, жил Юрков, такую же кровать, стол и стул, да еще картинку хитренькой щекастой девчушки на стене над кроватью. Женщина запахнула плотнее толстый штопаный, уныло-серый халат и прошла на кухню. Здесь картина была иная. На столике, на стареньком комоде, над раковиной, в раковине стояли, лежали, висели причудливые изделия из железа, проволоки — подставки для ложек и вилок, круглые подставки для кастрюль и сковородок, решетки для сушки посуды, миниатюрные ухваты, щипцы и еще какие-то предметы непонятного предназначения. Перехватив удивленный взгляд Мохова, женщина радостно улыбнулась и с оттенком гордости проговорила:
— Это Сережа все. Вечерком придет, железок со свалки натащит и скажет: «Ну, Ксения Григорьевна, какой такой прибор сегодня делать будем?» А я ему, ты уж сам, милый, думай, ты — голова. Он говорил все, что руки у него чешутся, что-то ему все время делать надо, а то боится он за себя. За что боишься-то, спрашиваю, а он сразу дергается весь, закипает и говорит страшно-страшно так: «Не троньте меня, не выспрашивайте, не троньте». А потом опять нормальный, добрый. А вы кто Сереже будете?
Мохов, заметив, что женщина сидит, присел тоже и радушно ответил:
— Дружки мы с Серегой, давно знаемся.
Женщина пристально посмотрела на Мохова.
И взгляд этот поразил его своей неожиданной остротой, внимательностью, цепкостью.
— Может, ты и правду говоришь, — наконец сказала женщина, неотрывно продолжая рассматривать Мохова. — Но сдается, что врешь. Не его ты племени, не Сережкиного.
