Николай Псурцев - Без злого умысла
Хорев встал, одернул клетчатый пиджак, словно это был форменный китель, и затараторил громко и быстро:
— Анастасия Григорьева, квартира номер пять, тысяча девятьсот двадцать девятого года рождения. Знает Куксова два года, говорит, что человек порядочный, пьянок не устраивает, женщин не водит. Здоровается, по утрам на работу уходит, не то что бездельник из двенадцатой квартиры, интеллигент, из дому только в полдесятого выходит, а то и вовсе на улицу носа не кажет. Я установил его, им оказался кандидат технических наук Аскольд Ефремович Артик, конструктор.
Мохов осторожным жестом прервал Хорева.
— Ближе к делу, — мягко произнес он. Пикалов давился смехом. Мохов недовольно посмотрел на него, Пикалов вмиг состроил серьезную мину.
— Продолжать? — робко спросил Хорев и, увидев, что Мохов кивнул, заговорил дальше. — Людмила Арсеньевна Боровикова, квартира двадцать четыре, шестидесятого года рождения, но уже разведенная, имеет ребенка в возрасте одного года. Считает Куксова бабником, пошляком и вообще мерзким мужиком. Встречая ее, он делал ей разные грязные предложения, а однажды, напившись, чуть не изнасиловал ее…
— Красивая? — спросил Мохов.
— Красивая, — Хорев слегка смутился, отвел глаза, щеки его порозовели.
— Ну, бог оперативничков послал, — не выдержал Пикалов, — словно красны девицы. — И он произнес тоненьким голоском, передразнивая Хорева: — Кра-асива-а-я.
— Помолчи, — не оборачиваясь, цыкнул Мохов и махнул Хореву.
— При этом он повторял, — заметно сникнув, продолжал оперативник, — при попытке изнасилования, я имею в виду, что он ее озолотит и, если она хочет, скоро увезет ее на юг, он, мол, очень хочет на море Черное полюбоваться, а то все тайга, тайга…
— Стоп, — остановил Мохов и с легкой иронией в голосе обратился к Пикалову. — Ну, отважный оперативник, что ты сейчас должен делать?
Пожав плечами, Пикалов хмыкнул презрительно, мол, вот это уж элементарно:
— Мигом составляю телефонограмму в Крым, Одессу, Николаев и так далее с приложением фотографии Куксова, чтобы тамошние работники были ориентированы на его розыск.
— Верно, — согласился Мохов. — Для тебя это элементарно, для других еще постижение основ.
— Вас понял, — с нарочито виноватым видом вздохнул Пикалов.
— И последнее, ребята, — Мохов взглянул на часы и потянулся к телефону. — Срочно оповестите всех участковых о том, чтобы доложили состояние дел с браконьерством на участках, подробные характеристики подучетников и так далее, ну, они сами знают, что и как.
Мокрый асфальт блестел на солнце и напоминал огромное опрокинутое на землю кривое зеркало. И все в нем отражалось не так — чистенькие, аккуратные, умытые дождем дома походили на бесформенные угрюмые, плаксивые, покосившиеся хибары, а люди, вышедшие из укрытий, где они прятались от ливня и вовсе виделись в нем безногими скособоченными уродами. Машину Павел гнал резво, даже чересчур. Рывком, с повизгиванием тормозил, где надо, рывком, рассаживая лужи, срывался с места. Машина казалась тяжелой, неповоротливой, строптивой. Это с непривычки — давно за рулем не сидел, а водительское дело постоянного тренажа требует. Да к тому же это не податливый, невесомый «Жигуленок», а сварливый, утробно урчащий, лязгающий «газик». Давно пора на покой ему, а все еще бегает, ворчит протестующе, чихает, но в самые критические минуты не подводит, ни разу еще не было, чтоб подвел. «Газик» вторую неделю уже был без хозяина, водитель сержант Рыкжак сломал ногу, и машиной в отделе пользовались все, кто имел права на вождение. Когда Мохов вбежал под вечер в гараж и нырнул в пропахший бензином сумрак кабины, то подумал, хорошо, что один в машине будет, без посторонних, без шофера, есть время собраться с мыслями, успокоиться. Потому что после телефонного разговора с начальником ЖЭКа вышел из кабинета ощетинившийся, обозленный. Лизоблюд, перестраховщик, трус. Вот из-за таких паклиных все беды наши. Хуже нет инициативного дурака. Позвонив Паклину, Мохов осторожно, без нажима, как бы между прочим справился о Юркове. (Зачем ему нужен был Юрков, он и сам еще толком не знал. Запротоколировать ли его показания о толстом мужчине в сером пальто хотел? Конечно. И это тоже. Теперь надо было исправлять ошибки, хотя и сомневался он еще в правильности своих догадок — а может быть, все-таки опять чертово совпадение? Или же решение найти слесаря подсказало ему обостренное в последние дни чутье. Неладным чем-то повеяло вдруг, недобрым, нехорошим. Откуда повеяло, никак уловить не мог. Но ощущал тревогу явственно.) И прямо-таки обомлел, когда на вопрос, где сейчас можно отыскать слесаря, этот Паклин приглушенным, заговорщическим голосом — он даже, наверное, подмигивал при этом — сообщил: «Все сделали в лучшем виде, как вы и намекали, уволился он, не без моей помощи, конечно. Нет тени теперь на нашем порядочном коллективе». Мохов поначалу даже вымолвить ничего не сумел, сидел омертвело и только чувствовал, как неистовое негодование охватывает его. Через несколько секунд, едва сдерживаясь, сумел выдавить из себя: «Ждите, сейчас буду!»
Пока ехал — хоть и недолго, — успокоился, обрел привычную уверенность и машину в конце пути повел плавно, сноровисто. Четко притормозил у двухэтажного особнячка, крепенького, самодовольного, румяностенного; казалось, он словно подбоченясь стоит. Надавил на свежевыкрашенную в коричневое дверь, та отворилась легко, мягко, чуть пружиня, и закрылась почти бесшумно, с едва различимым вкрадчивым шепотком. Прошел по ровным дубовым паркетинам коридора, они не скрипнули даже, не пискнули, потому что новые были, умело уложенные, без зазоров. Мохов поежился: в доме было холодно. На дворе жара, чуть ли не испепеляющая, а здесь как в склепе. И ведь не прохладой веяло, а именно холодом, сыростью. И тишина висела непривычная, будто «тихий час» в ЖЭКе, как в санатории. В конце коридора — черная дверь, обитая дерматином, стеганая, с затейливыми кнопочками. Мохов давно здесь не был, года полтора. Когда нового начальника назначили, он тогда познакомился с ним тут, а потом изредка по телефону коротко беседовал. Он поднял было руку, чтобы постучать, но передумал, толкнул дверь, быстро переступил порог. Мужчина за столом напротив вскинул круглые сорочьи глаза, приподнялся от неожиданности, потом, узнав, кто пришел, залился тихим доброжелательным смехом, встал с готовностью, распахнул объятия, будто самого своего лучшего друга встретил — руки были длинные, с широкими лопатообразными ладонями. Он, наверное, мог этими руками обхватить весь свой тяжелый двухтумбовый стол, а Мохова и подавно.
Паклин шагнул навстречу с явным намерением обнять Павла, прижать к своей плоской груди, но, видимо, почуял что-то недоброе или просто на колючий его взгляд наткнулся, и лишь взмахнул руками, как дирижер перед оркестром, и совсем не к месту громко хлопнул ладонями.
— Браво, — самая искренняя улыбка разлилась по его тонким белесым губам, розоватое, как у младенца, безбровое лицо выражало восторг: — Ален Делон, Дин Рид… э… э-э… Василий Лановой. Взгляд не оторвешь… Женщины плачут по ночам, мужчины скрипят зубами и вынашивают планы мести. Если бы вы знали, как я жалею, что вы женаты. У меня дочь на выданье, вам бы отдал не глядя и был бы спокоен, с таким не пропадет. С кем ни говоришь, все: «Ах, Мохов, ах, Мохов» — и прицокивают языком. Умен, добр, надежен. А что в наше время больше всего ценится в мужчине? Правильно, надежность…
Не переставая говорить, Паклин усадил Мохова на мягкий широкий стул возле окна, сам устроился рядом на обычном тонконогом, без подлокотников и подушки, как бы подчеркивая тем самым — все самое лучшее для гостя. Выпуклые водянистые глаза смотрели преданно, без настороженности. Если и искали они что-то в лице оперуполномоченного, то не выдавая себя, исподволь, незаметно.
— Такой, как вы, Павел Андреевич, не подведет ни в большом, ни в малом. Деловитость и надежность видны издалека. И скромность, подчеркиваю, скромность. Великое человеческое качество. Зачем выставлять себя напоказ? Мол, я лучше других. Работаю, делаю свои дела, приношу пользу государству, людям и доволен, в душе доволен. Верно ведь?
От такого мощного напора Мохов слегка растерялся. Он хотел начать с претензий, с колкостей, хотел пристыдить Паклина, обвинить в недальновидности, в отсутствии совести, в конце концов. И был бы очень доволен, если бы тот встретил его неприветливо, или враждебно, или в крайнем случае сдержанно. А Паклин заливался беспечно, как соловей, — скромный трудяга, всем доступный добряк, свой парень. И не мог уже Мохов сейчас перебить его на полуслове, нахмурить брови и сквозь зубы бросить в лицо обидные слова. Ловок, дьявол, ох ловок!
— У нас с вами родственные профессии, Павел Андреевич, — беззаботно с простецкой улыбкой продолжал Паклин. — Все для людей, все для них, милых. Вы их охраняете, и я их охраняю. От неудобств, от холода, от жары, от отсутствия воды и от наводнений. Вы им помогаете, заботитесь, и я им помогаю. Кому плитку починить, кому крышу подлатать, кому электропроводку поправить и много там всякое. А поэтому профессия моя тоже серьезная, полезная, нужная, и делать ее надо добросовестно, квалифицированно и чистыми руками. Заметьте, как и у вас, чистыми…
