Виктор Пронин - Банда 2
Халандовский замедленно разлил водку по стопкам, но не для того, чтобы тут же ее; выпить, нет, он не мог переносить, чтобы на столе стояли пустые стопки. Пусть лучше стоят полные, это создает некое ощущение наполненности жизни. Потом взгляд его остановился на экране маленького цветного телевизора, на котором бесновались потные, полуголые мужики, потрясая патлами и гитарами, черные упитанные девки трясли сиськами и призывно вертели ягодицами. Все это происходило в полной тишине — Халандовский, как обычно, выключил звук. Лишь отблески цветовых пятен с экрана, разноцветные сполохи проносились по его лицу, будто он присутствовал на каком-то празднике, будто небо полыхало вспышками фейерверка. Но глаза его оставались грустно-осуждающими...
— Вот видишь, Паша, какие бабы на свете бывают, — наконец, проговорил он, не отрывая взгляда от экрана.
— Таких баб не бывает, — серьезно ответил Пафнутьев.
— Как? А это? Искусственные, что ли?
— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Это не бабы, Аркаша. Это зрелище. Идет обработка нашего с тобой сознания. Чтобы знали мы, как выглядит настоящее искусство, чтобы знали, куда следует стремиться, что ценить, на что деньги копить... Заметь, эта программа идет почти круглосуточно. Все мои клиенты в эти минуты сидят, оцепенело глядя в экран, замерев от восторга и, чуть не кончая, смотрят. Смотрят. Смотрят. Набираются мужества перед ночными делами. Посмотрев на этих баб полчаса, нетрудно, в общем-то, решиться и на изнасилование, и на убийство... Нетрудно. Ты ведь не зря звук выключаешь — чувство самосохранения срабатывает в тебе. Байрамовская работа.
— Не понял? — Халандовский вскинул густые кустистые брови. — При чем здесь Байрамов?
— Очень просто. Он закупил кабельное телевидение центра города и услаждает зрителей зрелищами, ранее совершенно недоступными. Мы же привыкли к тому, что запретный плод сладок... Вот и упиваемся. Все доступно. Наслаждайся, Аркаша. Смотри, как ловко задами вертят... Балдеть тебе, Аркаша, не перебалдеть.
Халандовский помолчал, быстро взглянул на Пафнутьева и, нажав кнопку на телевизоре, выключил его.
— Паша . Его нельзя взят!, методами, которые позволительны тебе. Ведь тебе т позволено...
— С некоторых пор мне все позволено.
— Ты уверен, что я правильно тебя понял? — вкрадчиво спросил Халандовский.
— Да, — отрывисто ответил Пафнутьев и сунул в рот кусок домашней колбасы, небольшой, чуть поджаренной, с выступами настоящего мяса, чистого, белого, пропитанного всевозможными пряностями. — С тех пор, Аркаша, как я связался с тобой, мне многое стало позволено. Говорить, делать, поступать.
— Ну, что ж... Поговорим... Так и быть. Авось, выживу.
— Выживешь, — заверил его Пафнутьев.
— Есть сведения, что Байрамов зарабатывает деньги не только видимым способом.
— Знаю.
— Да? — удивился Халандовский, — И до тебя дошли слухи?
— С твоими знаниями мне не сравниться, — польстил хозяину Пафнутьев. — Твоя информация всегда была полнее. Поэтому я здесь. Знаю, что есть у него источник, а вот какой... — лукавый Пафнутьев замолк, вроде бы в полнейшей растерянности.
— Угон машин, — сказал Халандовский.
— И что он делает с ними дальше?
— По-разному... Разборка, перекраска... Угон в соседнюю державу. У нас в последнее время появилось столько соседних держав... Бестолковых, алчных, иждивенческих держав с какими-то затаившимися многовековыми обидами, — проговорил Халандовский с неожиданной страстью. — Они счастливы, что хоть что-то пересекает границу в их направлении. Ворованный металл, угнанный скот, краденные машины... Такие вот оказались у нас непритязательные соседи. Причем, самые бандитские из них это те, кто больше всего говорит о какой-то своей независимости, о какой-то своей культуре... Шелупонь! — зло закончил Халандовский и решительно наполнил стопки.
— Да, — границы приблизились, — осторожно заметил Пафнутьев.
Халандовский включил телевизор и снова заметались по экрану масластые мужики и потные бабы. И опять по небритому лицу Халандовского замелькали отсветы чужой жизни. Пафнутьев тоже некоторое время смотрел на экран, потом, словно стряхнув с себя оцепенение, повернулся к Халандовскому.
— Я хочу его взять, Аркаша. Я больше ничего так не хочу.
— Его можно взять только методом, каким действует он сам. Его же оружием.
— Продолжай, — кивнул Пафнутьев. — Слушаю" тебя, Аркаша.
— Бандитизм, — Халандовский посмотрел на Пафнутьева ясным простодушным взглядом.
— Так, — произнес Пафнутьев, словно усвоил для себя что-то важное, к чему долго шел, и теперь оно открылось перед ним во всей своей убедительной и бесспорной правоте. — Так.
— У него есть берлога.
— Знаю.
— Наглый, неожиданный налет.
— Цель?
— Изъятие всех документов, которые только можно там обнаружить. Вплоть до новогодних открыток и телефонных счетов. Говорю это не для красного-словца — на телефонных квитанциях указывают коды городов, с которыми абонент беседовал. Поэтому даже квитанции будут полезны.
— Может быть, — Пафнутьев не стал спорить.
— Я, Паша, не очень силен в твоем деле, не знаю, какие преступления совершаются с отпечатками пальцев, какие — без, где собака может унюхать, а где ее возможности ограничены... Но я твердо знаю другое — нет преступлений, которые не оставили бы финансовых следов. За любым, даже за самым пошлым и вульгарным бытовым убийством неизбежно тянется какой-то денежный след. Кто-то накануне послал перевод или его получил, кто-то взял в долг, а кто-то вдруг все долги роздал, кто-то купил, кто-то продал... Денежные следы любой деятельности обязательно остаются, а уж следы преступления... Если совершить, налет, следы обнаружатся. Я берусь эти документы изучить и доложить тебе об истинном состоянии дел господина Байрамова.
— Ты становишься рисковым человеком, Аркаша.
— Я всегда им был. Только притворялся... Слабым, поганым, убогим... Так было принято. Такова была общественная мораль. Да, Паша, да. Безнравственно было заявить о себе что-то достойное, безнравственно было вообще заявить о себе. И люди притворялись худшими, чтоб только, не дай Бог, их не заподозрили в преступном самоуважении, в низменном желании купить себе новые штаны или приобрести квартирку попросторнее, чтоб не питаться в прачечной, чтоб не читать газету в туалете и не общаться с женой в детской комнате... Ладно, Паша, — Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с хмельной пристальностью, словно хотел на поверхности водки увидеть последствия бандитского налета на берлогу Байрамова. — Выпьем с Богом... Есть закуска, есть прекрасный и надежный собутыльник Халандовский...
— Думаешь, будет добыча?
— Не сомневайся, Паша. Добыча будет. Не столь уж он и хитер. Опасен — да. Но хитер... Не столь, Паша, как некоторые твои приятели, не столь! — и Халандовский, ткнувшись своей стопкой в стопку Пафнутьева, подмигнув ему черным лукавым глазом, выпил.
И поставил пустую бутылку куда-то за спину, где было у него местечко, в котором пустые бутылки сами по себе заменялись на полные.
* * *Невродов сдержал слово — следствие по делу бывшего городского прокурора Анцыферова было проведено в самые сжатые сроки и тут же назначил суд. Это уголовное дело не было слишком сложным, поскольку факт получения взятки был установлен и доказан, никто из участников разоблачения Анцыферова от своих показаний не отрекся, а немногие свидетели были тверды и неумолимы.
Наверно, и сам Леонард Леонидович не успел в полной мере привыкнуть к своему новому положению. Жизнь его менялась настолько быстро и необратимо, что единственное чувство, которое им владело все эти дни — ужас происходящего и какая-то ошарашенность, он даже не вполне понимал происходящее.
На суд он пришел бледный, похудевший, какой-то нервно-пугливый. Оглядывался на каждое слово, произнесенное в зале, на шорох и скрип стула, вздрагивал от хлопка двери. Народу было немного, суд состоялся без посторонних, без любопытных и единственно, кого допустили от всей журналистской братии, это главного редактора Цыкина. Он сидел в сторонке, за спинами и, кажется, был занят только тем, что убеждал себя в том, что все это ему не снится. Когда суд уже начался, пришел опоздавший Фырнин. Он вежливо поздоровался с судьей, поклонился прокурору, дружески кивнул и Анцыферову. Тот узнал Фырцина, слабо улыбнулся, чуть заменю шевелил руками, словно хотел развести их в стороны, да не решился. И жест его означал примерно следующее: «Вот так-то, брат, вот так-то...».
Собственно, можно сказать, что и суда-то настоящего не было, поскольку судья, не счел нужным заслушивать всех немногочисленных свидетелей, а искать истину, ковыряться в показаниях тоже не было никакой необходимости. Все происходило быстро, немногословно и скорбно, будто хоронили важного человека, которого все недолюбливали и петому испытывали чувство облегчения.
