Виктор Пронин - Банда 2
— Это не так уж мало, — неуверенно проговорил Пафнутьев, чтобы как-то откликнуться на торжественные слова Невродова.
— Я знаю, что это и не много... Не надо мне подыгрывать. Ладно, скажу... Однажды я по неосторожности и самонадеянности ткнулся в его владения...
— Во владения Байрамова?
— Да. Именно.
— И что же?
— Моя дочка не вернулась из школы домой.
— Похитили?
— Называй, как знаешь. Ее не было всю ночь. Ученица десятого класса. Невинное домашнее создание.
— Так, — крякнул Пафнутьев. — Ваши действия?
— Никаких действий. Я молчал. Не поднимал ни милицию, ни омоновцев. Я даже не позвонил никому, хотя знал, что есть люди, которым я могу позвонить. Ты тоже знаешь эти телефоны. Не позвонил. Утром позвонили мне... Я уже ждал этого звонка. «Ну и что? — спрашивает меня молодой голос с южным акцентом. — Как будем жить дальше?» «Мирно будем жить», — ответил я, потому что за всю ночь не смог придумать другого ответа. «Поверим на слово, — ответили мне. — Через час девочка будет дома. И совет... Не надо, папаша, подвергать ее таким испытаниям. Она у вас ребенок впечатлительный...» Через час действительно подъехала машина... Такси. Маша вышла из машины и направилась к дому. И уже в подъезде потеряла сознание. Неделю молчала. Сейчас это другой человек... Больше я не подвергаю ее таким испытаниям, — Невродов быстро взглянул на Пафнутьева из-под бровей, словно желая убедиться, что тот все услышал и все понял.
— Круто, — обронил Пафнутьев.
— Больше я не хочу подвергать ее таким испытаниям, — повторил Невродов. — По правилам я могу играть с кем угодно, что бы ни было на кону и как бы ни были малы мои шансы. Но без правил — я пас, — он посмотрел на Пафнутьева с явной беспомощностью.
— Я не знал об этом.
— Об этом никто не знает, кроме тебя. Надеюсь, и не узнает, да, Павел Николаевич?
— Договорились.
— Что скажешь?
— У меня нет дочки, — ответил Пафнутьев.
— Если потеряешь осторожность, если поднимешься из окопов... То у тебя ее и не будет.
— Авось. Я знаю одну очень приличную женщину, которая не откажется помочь мне обзавестись дочкой.
— Шутка, да? Рисковый ты мужик, Павел Николаевич... Хорошо, что я не поддержал Сысцова и не вселил тебя в прокурорский кабинет. А то не знаю, чем бы все и обернулось...
— Да, это было правильное решение. Теперь у меня развязаны руки.
— Развязаны, говоришь? Но ты уже побывал в их власти? И руки у тебя там, как мне помнится, были не очень свободны, они не были развязанными.
— За мной ответный ход.
— Ты его уже сделал.
— , Анцыферов? — спросил Пафнутьев.
— Да, это достаточно сильный ход.
— Валерий Александрович... Ну и что с того? Ну, сильный ход, ну очень сильный... Их ферзь безнаказанно гуляет по всей доске. Давайте так договоримся... Вы уходите в сторону? Ваше право. У вас есть для этого основания и не мне сомневаться в правильности такого решения. Принимается. Один вопрос — мешать не будете?
— Готов даже помогать. Помогать, но не участвовать.
— Это прекрасно!
— Ты в опасной зоне, Павел Николаевич. Скажу тебе и следующее. Не исключено, что этот наш разговор вскоре станет известным и Байрамову. Ты понимаешь, что это значит?
— Не от меня.
— Это неважно.
— Как же они вас запугали, Валерий Александрович... Вы не доверяете собственным телефонам?
— Ты в опасной зоне. — повторил Невродов.
— Я уже где-то слышал эти слова... И начинаю привыкать.
— А вот это уже самое страшное в твоем положении — начать привыкать.
— Авось, — третий раз за время разговора повторил Пафнутьев и поднялся.
— Ни пуха, — пожелал Невродов.
— К черту! — весело ответил Пафнутьев, но заныло, заныло у него в душе, как было с ним однажды в далекой юности, когда пришлось ему прыгать с парашютом. Он почувствовал провал, бесконечный провал под ногами и где-то далеко внизу — желанную, недоступную землю, на которую можно стать обеими ногами и ощутить твердую, надежную почву. Но до нее еще надо было лететь и лететь. И дай Бог, если раскроется парашют.
* * *Халандовский вначале опасливо выглянул в дверной глазок и лишь убедившись, что звонит Пафнутьев, узнав его, открыл дверь. И тут же, едва пропустив гостя в квартиру, закрыл дверь снова, не забыв бросить настороженный взгляд на площадку.
— Проходи, — негромко сказал он и запер дверь на замок.
Что-то изменилось в Халандовском, что-то в нем сильно изменилось. Человек, знавший его в прошлом, наверняка поразился бы переменам — вместо самоуверенного и благодушного он увидел бы перед собой нервного, подозрительного, издерганного. Впрочем, скорее всего, изменился мир, который окружал Халандовского, который всегда радовал его красками, прелестями и возможностями.
Побывав на самом краю жизненного провала, заглянув в пропасть, куда он по всем законам бытия должен был свалиться, но почему-то не свалился, Халандовский медленно приходил в себя, стараясь отсиживаться дома, куда доставляли верные девочки из родного магазина все необходимое для того, чтобы испытания, выпавшие на его долю, не отразились бы на нем пагубно и необратимо. Но в то же время надо отдать Халандовскому должное — он вел себя пристойно — не мельтешил, не надоедал никому своими страхами, не висел на телефонной трубке, испрашивая советов, не канючил и не жаловался на жизнь. Он закрывался в своей квартире, отключал телефон, включал телевизор, но так, чтобы не было слышно ни звука, в полной тишине открывал бутылочку «смирновской» и маленькими глотками время от времени взбадривал себя, возвращая здравость мыслей и рассуждений.
Все происшедшее с ним находилось в таком противоречии с предыдущей жизнью, со всеми его убеждениями, вкусами и привязанностями, что ему нужно было время, чтобы прийти в себя или, скажем, вернуться к себе. В самом деле, он, торгаш и вор, человек, на которого заведено уголовное дело, и, судя по всему, дело успешно завершится судом и приговором, он пишет донос на городского прокурора" участвует в облаве, облава оказывается успешной и всемогущего Анцыферова в наручниках у него на глазах уводят из кабинета. А уголовное дело, то самое, которое пробирало его до дрожи, вручается ему в качестве сувенира — на долгую и добрую память...
Нет, ко всему этому надо привыкнуть, со всем этим надо смириться и нащупать какие-то новые способы выживания, новую систему ценностей, потому что прежний опыт, прежние привычки оказались в новых условиях не просто бесполезными, а даже опасными.
Ведь не только уголовное дело висело на нем, получил Халандовский и несколько серьезных предупреждений от неизвестных благожелателей. Впрочем, эти предупреждения вполне можно было назвать н дружескими советами, и откровенной издевкой. Да" мысль человеческая в этом направлении за последние годы сделала такой громадный скачок, что действительно добрый дружеский совет стало невозможно отличить от злобной угрозы. И только ты сам, пораскинув умишком да выпив не одну поллитровку водки, сможешь в конце концов понять — совет ли это был друга или угроза убийцы. Халандовский был человеком опытным и поднаторевшим во всевозможных криминальных проявлениях человеческой деятельности, поэтому ему понадобилось гораздо меньше поллитровки, чтобы понять — офлажковали его намертво. Но он сознательно пренебрегал мелкими предосторожностями, проявляя тем самым мудрость, потому что вызывая на себя несильный, несмертельный огонь, получал своевременное предупреждение об опасности серьезной, смертельной. Он словно бы поддразнивал обстоятельства, чтобы вызвать их слабое недовольство и быть готовым к пакостим, которые прочив него только готовились, созревали.
Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого не поддразнивал, всего опасался и даже мал смотреть в дверной глазок прежде чем открыть дверь — раньше этого никогда не делил. Выпустив Пафнутьева, выглянув на площадку и убедившись, что там псе в порядке, что кроме уснувшего бродяги возле батарей, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, чем не менее тщательно запер дверь.
— Разденься, Паша, — сказал Халандовский с привычной печалью. — Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.
— А почему бескорыстному? — с некоторой обидой спросил Пафнутьев. — Я и от корыстливого общения не откажусь, я, честно говоря, именно на такое общение и рассчитывал, — проговорил Пафнутьев, снимая размокшие туфли и надевая стоптанные домашние тапочки.
— Обсудим, — уклончиво ответил Халандовский.
Что невесел? Что буйну голову повесил? — спросил Пафнутьев, опускаясь в низкое кресло.
— Жизнь, — неопределенно ответил Халандовский, делая раздумчивый жест рукой перед лицом. Он поводил растопыренной ладонью в воздухе, словно показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые простирались перед его очами. И начал безутешно накрывать маленький журнальный столик, перед которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись сгонки, тарелочки, словно сама но себе возникла плоская бутылка «смирновской» водки..
