Роман Литван - Убийца
Когда он вошел в комнату для допросов, он не увидел привычной бригады. За столом сидел человек в прокурорском кителе, на груди у него подвешены были две медали. На вид он был молодой и бодрый, даже бойкий. Задорные глаза его смотрели весело, едва ли не улыбчиво. Он представился: Гусев, старший следователь прокуратуры. Поздоровался и указал Евгению Романовичу на стул.
Владимир Никитович Гусев смотрел своими задорными глазами на Евгения Романовича, а тот своими блестящими от голода глазами смотрел на него. Так они сидели минуту. Владимир Никитович Гусев смотрел изучающе, хотя и скрывал это за выражением приветливого, чуть ли не радостного откровения. Евгений Романович смотрел с надеждой и подозрением, и не скрывал своего чувства.
Лет двадцать с небольшим тому назад шестнадцатилетний Володька Гусев приехал осенью из деревни в гости к родственникам, живущим в Калуге, а у него в доме осталось три брата и две сестры, все младше его, и мать, отца не было, замерз зимой на дороге, по пьянке упав с саней да так и не проснувшись навек, а сам он, старший, уже успел хлебнуть, что такое значит заработать своим горбом трудодни, на которые выдается тебе шиш с маслом, но если не заработать, то как раз и угодишь в тюрягу на казенные харчи, в неволю, и не дотянешь до армии, откуда можно выйти полноправным человеком — с паспортом! — из тюряги же выйти можно с другим документом, с волчьим билетом, или не выйти вовсе, потопав по кривой дорожке, на которой подомнут тебя «законные» люди, блатные, и ты будешь вкалывать за них, и на них, но это бы еще не страшно — вкалывать, доходягой ты бы от этого не стал, широкая кость, трудовая, все лакомые куски отберут, да и всю еду отберут у тебя, и не пикнешь, и с голодухи дойдешь, то есть превратишься в доходягу, отдашь концы; приехал в Калугу на недельку, посмотреть, может, на зиму в какую артель записаться, и если заработок приличный, тогда заплатить налог, откупиться от колхоза, или зацепиться в каком-нибудь училище, это уже из области мечтаний и сновидений, и заметил, как родня городская, мягко говоря, немножечко погрустнела, заснула, как рыба на воздухе, при его бодром и радостном появлении. Тут как раз брат двоюродный, погодок, пошел в милицию и вернулся с новеньким паспортом, гражданин СССР, куда хочу туда лечу, а ты попробуй-ка, а? — туда же тебя опять, в тюрягу, за самовольство, за нарушение паспортного режима, ты третьего сорта, раб, ничтожество, и братец этот ненавистный, который слово мякина из книжки единственно знает, и слово лошадь и запрягать, и пахать для него пустое слово, звук, ничего кроме звука, ни кожей, ни мышцами не чувствует эти слова, — уходит утром с портфельчиком в школу, днем возвращается и произносит с небрежным самодовольством: арккосинус; бикарбонат натрия; в основу принципа работы электродвигателя положен закон Фарадея!.. Володька Гусев, живя неделю у родственничков драгоценных, все же не выгнали, постелили на диване в проходной комнате — он каждым нервом своим ощущал, как им мерещится при взгляде на него ряд из пяти протянутых рук, и они напуганы, им портят настроение просящие, как им мерещится, детские руки — на всю оставшуюся жизнь нахлебался того добра, каким наделяет Господь всех третьесортных и приниженных, добра, состоящего из унизительного сомнения в каждом жесте своем, слове, мычании, кашле, да, кажется, в том, что ты просто занимаешь кусок пространства, соответствующий форме твоего тела, дышишь, живешь, одним словом. Он столько много сомневался в себе в тот приезд в Калугу к родственникам, и молчаливой и бестелесной тенью покорно сносил амбиции все знающего и ни в чем не ошибающегося — никогда — братца, что когда вырос и встал на твердые ноги, по лимиту перебрался в столицу, закончил училище, получил жилплощадь, постоянную прописку, словом, стал человеком, — с тех пор он постановил себе никогда в себе не сомневаться — никогда — идти вперед бодро, с напором, затаенно, скрытно, как разведчик идет в окружении врагов, внешне радостно и легко, и стремительно, а внутри — стремительно, но с полной серьезностью и несмущаемым упорством.
Он приветливо посмотрел на Евгения Романовича и сказал мягко, сочувственно:
— Мне доложили, что вы девять дней не принимаете пищу. Зачем вы так, Евгений Романович? Здоровью можно навредить. — Он тихо и по-доброму рассмеялся. — Вот так оно; а вы думали, никто ничего не догадывается... Мы всё обо всех знаем. Всё... Но дело не в этом. Надо начинать есть, Евгений Романович. Потихонечку, не сразу... Но начинать. Хорошо? Нам с вами вместе теперь работать. Оперативную группу я отстранил, больше вы их не увидите. На этот счет можете быть спокойны. Я сам доведу расследование до конца. И смешно было вас заставлять, чтобы вы дали свидетельские показания. Это у них непростительный брак в работе, поверьте, он им дорого обойдется. Рассадин... так зовут главного убийцу — хлюпик, шкет настоящий... Мы установили, что несчастную вашу знакомую... да, да — ее вначале изнасиловали, а потом задушили. Удары, повреждения головы, лица — ясно, для отвода глаз: ее задушили, и уже мертвую изуродовали. Но такой шкет, как Рассадин, не мог в одиночку изнасиловать живую женщину. Он во всем сознался. Вы следите за ходом моей мысли? Водички не хотите напиться, промочить горло? воду вы пьете... Мы всё знаем. Евгений Романович, выходит, вы помогали ему, без помощника, ясно, он ноль без палочки. Хха-ха, в прямом смысле — извините, без палочки... Стоп. Спокойно, не нервничайте. Дать воды?..
Евгений Романович, когда — не сразу — дошли до сознания слова о причастности его к убийству, дернулся, сделал попытку вскочить со стула, но от резкого подъема голова закружилась, будто щелкнуло в мозгу и мозги отключились на секунду-две: так, видимо, действовал голод на человека.
Он ничего не мог сказать. Отчаяние убило все мысли. Человек может возражать и оправдываться, когда есть предмет для разговора, но если человеку сказать: вы рыба, хариус, — что он может ответить? Кричать? рыдать и кричать, выражая отчаяние? Вопить, что нельзя его с головой засовывать в воду, потому что он задохнется? Но если люди нарочно решили сделать так, чтобы он задохнулся? И желание кричать, и слезы пересохли у него, Евгений Романович мог лишь глядеть затравленно и напряженно на человека в прокурорском кителе с двумя медалями на груди и судорожно сжимать ослабленные кулаки, которые намертво сжимаются у утопающего человека.
Гусев сидел напротив и терпеливо ждал.
— Что вы делаете? — произнес Евгений Романович. Он положил ладони на лицо себе и сквозь пальцы смотрел сухими глазами на чудовище с медалями. — Как вам не страшно?..
Улыбка мелькнула в глазах у Гусева, но он вернул себе серьезное выражение, указательным пальцем нажал на кнопку. Дверь отворилась. Он сказал милиционеру:
— Давай, запускай его сюда.
Два милиционера ввели в комнату человека, одетого в хороший когда-то костюм, но теперь жеваный, весь испачканный. Они поставили его посредине комнаты, а сами отошли к стене.
— Рассадин, говорите. Знаете вы этого человека?
Евгений Романович увидел небольшого роста, старого, щуплого человечка; лицо у него было белое, покойницкое, ни кровинки, пугающе белое было лицо.
Отведя в сторону глаза, Рассадин начал вещать механическим, заученным голосом; он не посмотрел на Евгения Романовича.
— Да. Знаю. Это Колосков. Евгений Романович. Работает в проектном институте. Давно знакомы. Часто бывал у меня, в Бирюлеве. Женщину мы убивали вдвоем. Я ее насиловал. Он мне помогал. Я подбил его на преступное деяние. Он насиловать не стал. Мы ее задушили. Потом я дал ему утюг, и он разбил ей голову. Мне это сделать было трудно, потому что она моя знакомая. А я хотел замести следы. Потом он убежал и уехал к себе домой, потому что не хотел рисковать. Когда я хотел скрыться, то я столкнулся с отцом женщины. А он прошел на место преступления, увидел убитую нами женщину и упал в результате инсульта. Но его я не убивал. Я очень растерялся, побежал вызывать по телефону...
— Достаточно!.. Все правильно, но кое-что надо будет подработать... Уведите подследственного... Что скажете, Евгений Романович?
— Ничего. Поздравлений... от меня... вы не дождетесь. — Начало сцены он наблюдал с ужасом, готовым перейти в безумие; но внезапно переломилось сознание, он принял решение; угрюмое спокойствие снизошло на него. Он сидел расслабленный и серьезный; явилась мысль о самом важном событии в жизни человека, о смерти.
Он принял решение, и Гусев ощутил перемену, происшедшую с ним, его уверенность. Но в чем именно эта перемена и как она отразится на его работе, он еще не улавливал.
— Сознаваться надо, Евгений Романович?..
— Я хочу подумать до завтра.
— Хорошо. Но только до завтра. Прошу вас, не затягивайте. Время поджимает.
— Я не буду затягивать, — угрюмо и твердым голосом произнес Евгений Романович, глядя мимо него.
