Виктория Платова - Ужасные невинные
– …кто же тогда их пристрелил?
– Кого?
– Всех этих животных, Анна.
– Свен. Свен обожает сафари и раз в год обязательно выбирается в Кению.
Сафари. Самое подходящее занятие для полицейского комиссара, который одним ударом кулачища загоняет чужую преступную челюсть в чужой же преступный затылок. И черномазая Кирстен… Она наверняка внедрилась в дом по его протекции.
– У вас просто удивительная семья!
Та еще семейка, гы-гы, бу-га-га, нахх!.. Дочурка-психопатка, папашка – охотник за головами (он и в отпуске не может обойтись без стрельбы) и мамахен, сочиняющая истории про маньяков. Стоп. Ничего плохого об Анне я сказать не хочу.
– Надеюсь, мне удастся познакомиться с вашим мужем.
– Я тоже надеюсь. Но обычно он приходит очень поздно. У него ненормированный рабочий день.
– Даже сегодня он не сделает исключения?
– Боюсь, что нет.
– Преступность растет?
– Боюсь, что да, – Анна поворачивается к окну. Она все так же обнимает себя за плечи. Она все так же смотрит в сад. – Странно… В саду становится темно.
– Должно быть, собирается дождь.
– Должно быть, вы правы.
На фоне окна, на фоне сумерек, на фоне постриженных кустов и бумажных фонариков Анна кажется мне особенно беззащитной, особенно хрупкой, мне хочется обнять ее. Мне хочется, чтобы она относилась ко мне с симпатией, это важно. Чтобы она считала меня своим другом, чтобы во всем могла положиться на меня. То, чего я не хочу ни при какой погоде, даже если сумерки будут вечными, даже если пойдет дождь:
– чтобы она возненавидела меня;
– чтобы одна мысль обо мне, убийце ее дочери, вызывала в ней негодование, ярость и ужас;
– чтобы она прокляла меня.
И еще одно: я не хочу становиться воспоминанием.
– Я не хочу становиться воспоминанием, Анна.
Анна Брейнсдофер-Пайпер не оборачивается. Она всего лишь распускает волосы, собранные до этого в хвост. Она распускает свои шикарные, каштановые, с легкой проседью волосы. Настоящий водопад из волос падает ей на плечи, настоящий водопад.
Водопад.
Вот чего не хватало сумеречному саду, бумажным фонарикам, черной глади пруда – каштаново-серебристых струй, льющихся и льющихся. До этого сад казался мне мрачным, запущенным. Теперь же он – настоящее произведение искусства. Каким бы сильным ни был морской бриз – ни один листик, ни одна травинка не шелохнутся. Каким бы белым ни был песок – он не белее отшлифованных камней садовой дорожки.
Анна Брейнсдофер-Пайпер прекрасна.
Она – лучшее украшение этого дома, этого сада, она – его дух. Ангел-хранитель. Я всегда знал, что Анна – ангел.
– Подойдите, Дэн, – шепчет мне Анна. Ее шепот обволакивает.
Я смотрю на обложку с фотографией Тинатин, я смотрю на обрывок ее лица. Я старательно повторяю движения, которым обучил меня глухонемой в аэропорту, я старательно складываю и разжимаю пальцы.
Я ЛЮБЛЮ ТИНАТИН.
Я люблю Тинатин, и мне нужно двигаться дальше. Роадмуви, расхожий сюжет. Мне из него не вырваться. Я не могу оставаться надолго где бы то ни было, но и становиться воспоминанием тоже не хочу, я не хочу, чтобы Анна страдала. А она будет страдать, когда узнает о смерти Лягушонка; я как будто сам погружаюсь в водопад, и каштаново-серебристые струи обмывают меня.
Прочищают мозги, так будет вернее.
И о чем я только думал, когда сжимал бамбуковыми тисками тоненькую шею соплячки? Да черт возьми, это была самозащита, не я первый начал.
Но я не хочу, чтобы Анна страдала. Я хочу, чтобы она была такой всегда: с юными плечами, с юной прямой спиной, успешной сочинительницей crimi. Чтобы ни одна тварь никогда не бросила камень в ее юную прямую спину: ты исписалась, Анна Брейнсдофер-Пайпер! – а ведь такое случается сплошь и рядом.
Я просто не могу этого допустить.
– …Подойдите сюда, милый мой.
Я приближаюсь к Анне, наверное, она слышит мое дыхание: учащенное, слегка прерывистое, из-за ее спины мне видны каменные драконы в саду, и прудик, воздух насыщен озоном. Он дрожит. Плечи Анны тоже дрожат.
– Не показывайте Лягушонку мой автограф, – говорит Анна.
– Не волнуйтесь. Никто его не увидит. – Я и сам еще его не видел.
– Я давно не чувствовала себя так хорошо, Дэн, – она по-прежнему не оборачивается. – Как будто и не было этих лет. Этих двадцати лет.
– Я не хочу становиться воспоминанием, Анна.
– Ты и не был воспоминанием. Никогда.
Дорого бы я дал, чтобы мои пальцы были покрыты сейчас цветочной пыльцой. Но они не покрыты пыльцой.
Они сжимают каминную кочергу.
Выбор был не очень велик: каминные щипцы, каминная лопатка и каминная кочерга. Я остановился на кочерге, она сделана из латуни, она тяжела – гораздо тяжелее щипцов и лопатки, тоже латунных. Отполированная рукоять украшена головой дракона, младшего братца садовых драконов.
У Анны Брейнсдофер-Пайпер нет никаких шансов.
Удар получается сокрушительным, кочерга входит в темя Анны, как нож в масло, все это сопровождается глухим стуком, за которым следует еще один стук: Анна валится на пол с проломленным черепом. Зрелище не из приятных, эстетикой здесь и не пахнет. При других обстоятельствах я предпочел бы пистолет Лягушонка, но присутствие в доме кухарки Кирстен связало меня по рукам и ногам.
Лишний шум ни к чему.
Как бы то ни было, я добился своего: Анна ни секунды не страдала из-за смерти дочери, она не успела возненавидеть меня, не успела проклясть, а сам я не успел стать воспоминанием. Жертве по большому счету все равно, кто полоснет ножом ей по горлу: последний бродяга или вполне респектабельный человек с обезоруживающей улыбкой, любитель устриц и Вагнера.
Я присаживаюсь на корточки перед Анной Брейнсдофер-Пайпер, я стараюсь не смотреть на страшную рану на ее затылке.
– Ни устриц, ни Вагнера я не люблю, Анна, – тихонько говорю я, осторожно поглаживая ее по щеке. – И я не Дэн.
И я не мог поступить иначе. И не только из соображений гуманности. Лягушонок, вот кто во всем виновата. Твоя психопатка дочь, Анна. Это она втравила тебя в такую скверную историю. Она, никак не я. Я был бы только рад, если бы все сложилось по-другому. Но все сложилось именно так, а лишние свидетели мне ни к чему.
Ничего личного.
И пора наконец заняться черномазой Кирстен.
***«HELLO!
I AM A BITCH!»55 -
написано на ярко-желтой футболке Кирстен. Ярко-зелеными буквами. Кто надоумил толстуху облачиться в трикотаж с такой экстравагантной надписью, неизвестно. Она бы больше подошла Лягушонку, но Лягушонок была худенькой, так что в футболке Кирстен просто-напросто утонула бы. Расплывшееся кровавое пятно задевает вторую строчку надписи и делает футболку Кирстен еще экстравагантнее.
Никаких эмоций эбонитовая африканская туша у меня не вызывает, кроме, пожалуй, одной: я откровенно злюсь. Приходится признать, что мир устроен довольно несправедливо. Анна, которой я симпатизировал, на стороне которой был изначально, приняла от меня не самую лучшую смерть, в то время как неизвестная мне малопочтенная нигерийка отделалась четырьмя выстрелами, аккуратными, нежными, почти безболезненными.
Я обнаружил ее там, где и должен был обнаружить, – на кухне. И тотчас же пожалел о каминной кочерге. На и без того массивной, переходящей в грудь голове Кирстен были водружены такие же массивные наушники: бегемот умудряется слушать музыку, кто бы мог подумать! И еще двигаться ей в такт, дергать колыхающимся жирным животом. Даже если бы я выстрелил, она бы ничего не услышала! В одной руке у Кирстен зажат разделочный нож, в другой – огромных размеров салатный перец. Пожалуй, им можно было бы накормить средней величины африканскую деревню.
Салатный перец напоминает мне о той ночи, когда я познакомился с Марго. Кажется, это была предыдущая ночь. Но за это время столько всего произошло, что она отдалилась на какое-то уж совсем запредельное расстояние, стала в ряд других ночей, которые случались со мной и год, и два, и десять лет назад. «Ночь, которая случилась со мной», – неплохо сказано, совсем неплохо, ее можно считать парафразом еще одной ночи – Ночи с Мод, даже Анна Брейнсдофер-Пайпер не отказалась бы от такой фразы. Во всяком случае, она оценила бы ее по достоинству. Бедная Анна, я сожалею, что так произошло, я чертовски сожалею. И мне горько, что из-за одного сраного Лягушонка пришлось разрушить жизнь целой семьи. Но и меня можно понять:
не я первый начал.
Конечно, будь я персонажем триллера Анны Брейнсдофер-Пайпер, она придумала бы для меня гораздо больше убедительных слов, и – что важно – гораздо больше убедительных мотивов, она бы хладнокровно препарировала бы все мои чувства, а заодно и меня самого. Я был бы распластан на страницах ее книги подобно лягушке, и она первая провела бы по-моему брюху острым лезвием скальпеля. Ничего этого теперь не будет. К тому же персонаж по имени Лягушонок уже существует. И он лежит наверху, в своей загаженной комнате, с фиолетовой полосой на шее.
