Андрей Щупов - Охота на волков
Выглянув в окно, Леонид мысленно наградил крикуна тумаком в челюсть. Добавил пинка под зад, но, приглядевшись, смилостивился. Мужчина, пожалуй, и не мог уже называться мужчиной. Спившийся стопроцентный старик. Старик преждевременный и оттого, разумеется, несчастный. Лежачих не бьют. По крайней мере не добивают.
Хрип, взывающий к неведомой Кате, сиплое рокочущее рыдание, советское соло восьмидесятых…
Леонид вдруг подумал, что русская песня — это и есть замаскированный плач, надрыв, положенный на музыку. Полтора века назад бурлаки рвали из задыхающихся грудей прогорклую «Дубинушку», на свадьбах и поминках с надсадой тянули «Хазбулата». Волновал не сюжет и не мелодия — вернее, не столько они, сколько сама возможность максимально приблизиться к рыдающему клокотанию, сердцем закоренелого мазохиста прижаться к острию кинжала. Потому и приняли на «ура» Высоцкого с Розенбаумом, потому сходу зачислили в штат «своих» чужеземного хрипуна Криса Нормана. Слова его британских песен на хрен никому не были нужны. Англия выла, искусно изображая трагический рев, — другого нам и не требовалось. Рев — это боль, а боль — это всегда наше…
Простенькая череда простеньких мыслей свела злость на нет. Сутулый крикун уже почти не раздражал. Сочувствие уравновесило отвращение. Леонид вспомнил, как однажды летом вот так же перед окнами мальчишка лет пяти, взобравшись на яблоню, принялся изображать кукушку. Звонким отроческим голоском он куковал не менее получаса, распалив Леонида до предела. Когда мальчуган замолчал, Леонид немедленно подался на балкон. «Кукушонок», как оказалось, устав сидеть на ветке, осторожно сползал на землю. Осторожно — не получилось. Парнишка шмякнулся вниз и не по-кукушечьи заревел. Леонид восторженно зааплодировал.
Сколько же прошло с тех пор? Чуть больше полугода. По меркам взрослого — не так уж много, и все-таки он чувствовал, что здорово переменился. Во всяком случае вещи, на которые он не решился бы тогда, теперь казались ему вполне допустимыми. И когда однажды вечером в очередной раз поссорившись с мужем Ольга заявилась к нему с двумя набитыми тряпками баулами, он ничуть не удивился. Помог снять плащ, проводил в комнату. И только тут исподволь повел атаку.
— Дело, конечно, твое, но Сашка — классный парень. От таких нельзя уходить.
— Насчет классности промолчу, но человек он, конечно, примечательный, — Ольга была в своем амплуа, говорила загадками, на первый взгляд вроде бы и не спорила. — Утром пьет чай, смешивая разом какао, сгущенку и кофе. Иногда еще и масло добавляет. Говорит, все равно куда класть — на хлеб или в кружку. Так мол даже рациональнее… Рационалист задрипанный!
— Но ведь он тебе муж. Или это факт второстепенный?
— Что муж? — Ольга пренебрежительно поджала красивые губы. — Как говорится, не президент и не космонавт. Видел бы ты, какие короли за мной бегали! Настоящие монстры! Директора комбинатов, ювелиры… Даже итальянец один был!
— Тоже директор комбината? То есть в смысле — итальянского комбината?
— Дурачок. Зачем ему быть директором, если он итальянец?
— Резонно!
— А ты не язви. Разозлюсь и стукну. Ты меня знаешь.
— Знаю. Но ведь и я могу рассердиться.
— Ой ли! — Ольга насмешливо улыбнулась. — Интересно будет посмотреть. Разъяренный Ленечка — могу себе представить!
— Ладно, брэк, — Леонид успокаивающе поднял руку. Припомнив осколки на ковре Пантелеевых, нашел нужным сказать: — Посуду, убедительная просьба, не бить. Не моя, — хозяйская. Я ведь всего-навсего арендатор и сторож.
— Что ж, постараюсь не бить, — она кротко кивнула.
— И все-таки!… Замуж ты в конце концов вышла не за директора комбината и даже не за итальянца, а за Саню. Значит, была причина?
— Была, да сплыла, — Ольга повела плечом. — Почему вышла, теперь и сама не знаю. Сашок, кстати, тоже удивляется, постоянно — сравнивает, кто такой он и кто я.
Леонид взглянул на нее с удивлением. Она говорила вполне серьезно. Крутая, красивая дамочка с прелестным личиком и суровыми глазами.
— Ты шутишь?
Она не ответила. Вместо этого повторила то, что слышали от нее уже не раз.
— Не в то время я родилась. И в роддоме не том. Следовало бы меня зачать веке этак в восемнадцатом. В царской опочивальне, разумеется.
— Кабы я была царицей… — машинально пробормотал Леонид. В растерянности прошелся по комнате. — И кем ты предпочла бы стать? Анной Иоанновной?
— Зачем же? Можно Елизаветой или Екатериной.
Ольга приступила к распаковке баулов. Глядя на ее уверенные движения, Леонид подумал вдруг, что с ролью царицы она наверняка бы справилась. И перед Пугачевым не спасовала бы, и Потемкина сумела бы обольстить.
— О чем ты думаешь? — глаза ее испытывающе скользнули по нему.
— Да глупости всякие лезут в голову. Думаю, к примеру, что рожать тебе пора. Вот и нашла бы смысл. С детьми от мужей не бегают.
В следующую секунду он прикусил язык. Страшнее ярости мужчин бывает только ярость женщин, и эту самую ярость он разглядел в глазах гостьи. Вернее, это была секундная вспышка, но Ольга сумела справиться с собой. Нервно похрустев кулачками, заметила:
— Родить — это не плюнуть. Больно, Ленечка, рожать. Много хуже запора. Знаешь, что такое запор?
— Но другие-то рожают, не трусят. Я считал, если все в порядке, витамины там и прочее…
— Вот именно! И все прочее, чего в нашей милой семейке явно недостает. Вернее, всегда недоставало.
Леонид обвел комнату рассеянным взором. Зачем все это? Зачем вообще все, если квартал сотрясается от матерного азарта играющих в домино пенсионеров, если дети беспризорны уже при живых родителях, а жена, уходя от мужа, преспокойно забредает к его другу?
Он шагнул к Ольге.
— А как же Саня?
— Вот это уж не твое дело!
— Мое, Оленька…
Взметнувшуюся руку он перехватил в воздухе. Слава богу, успел. Стиснул изо всех сил побелевшую кисть. На лице гостьи отразилась странная смесь изумления, боли и негодования. Ольга сумела выжать из себя улыбку. Робости Леонид не дождался. Они простояли так секунд десять, потом она смиренно попросила:
— Отпусти. Вижу, что сильный.
Он разжал пальцы.
…Спать укладывались «валетом» на диване. Раскладушек с матрасами у Леонида не водилось. Убедить Ольгу вернуться он так и не смог. Не смог указать и на дверь. Она бы его попросту не поняла. Да и ему подобный жест показался бы наигранно театральным. Указующий перст — символ бессилия. Не умея помочь и приютить, прибегают именно к нему. Леонид не прогнал Ольгу, хотя еще дважды они чуть было не схватились. В последний момент сумели сдержаться. Если Леонид преимущественно молчал, то Ольга продолжала действовать. Куча безделушек, повыныривавших из ее баулов, в какой-нибудь час с небольшим оккупировали всю квартиру. В ванной Леонид разглядел зубную щетку с затейливо изогнутой ручкой, у зеркала шеренгой выстроились смахивающие на гильзы цилиндрики губной помады, баночки с кремами, бутылочки с лаком. В большой комнате, за стеклом серванта, победно поблескивали граненые стаканчики образца дореволюционной России, из которых Ольга любила попивать винцо. Платья на спинках стульев, широкополые шляпы в прихожей, туфельки, шлепанцы… Возможно, он спасовал именно перед обилием этих новых вещей. Все они заявились в компании с хозяйкой, и это походило на ватагу подвыпивших приятелей, утихомирить и выпроводить которых было далеко не просто.
Уснули, конечно, не сразу. Ольга не пыталась к нему приставать, однако душевное состояние соседки несложно было угадать. «Валетная» география не спасала. Пуританизм выбранной позиции на деле оказался насквозь условным. В очередной раз со вздохом перевернувшись, Ольга словно бы невзначай прижалась бедром, мягкой и крупной грудью коснулась ноги. Медлить было опасно, и Леонид интуитивно избрал единственно-беспроигрышный путь. Фамильярно похлопав предложенное бедро, оценивающе пробормотал:
— Действительно неплохо!…
Цинизм отпугивает, и Ольга тотчас отодвинулась. Каждая женщина понимает пошлость по-своему, по-своему и не любит. Молчание становилось двусмысленным, и, сдавшись первой, Ольга повела рассказ о подруге. Несколько рассеянно поначалу, но постепенно все более увлекаясь. Подругу Леонид знал. Тридцатилетняя Зинаида, которую по-прежнему все и всюду звали Зиночкой. Мягкоголосое существо, вечнодоверчивая девочка, совершенно не способная за себя постоять. Любой второклассник мог безнаказанно отобрать у нее сумочку, в транспорте ее пихали локтями даже самые забитые старушонки. Но главная трагедия Зиночки заключалась в нечаянном сердечном увлечении. По словам Ольги она полюбила убогого деспота. Более того, деспота женатого, откровенно стыдящегося связей на стороне, помыкающего Зиночкой с брезгливостью столичного аристократа, выуживающего у нее деньги для семьи, устраивающего сцены ревности, без промедления распускающего руки.