Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги
— Ребята! — наконец не выдержал таксист, — Любовь дело хорошее. Но вы меня от процесса вождения отвлекаете. Я так, не ровен час, могу и врезаться.
— А ты не на пассажиров смотри, а на дорогу, — зло огрызнулся Сидоров, но всё же попытался унять страсть.
К счастью, они уже приехали. Сидоров щедро рассчитался с водителем, и, не ответив на ехидное пожелание удачи, устремился вслед за Катериной.
Добравшись до постели…
Нет, лучше об этом не вспоминать, решил Сидоров, которого подобные мысли подчас доводили до сумасшествия. Женщины у него не было более пяти лет, если не считать одного-единственного случая со взбалмошной девицей, сбежавшей из родительского дома, и в поисках приключений, или по глупости, забредшей сюда, на развалины.
Девицу звали Снежаной, и, как рассудил Сидоров, была она маленько с придурью. Сначала он решил — просто пьяная, но она и на следующий день была такой же, слегка не в себе. Как такое могло случиться, что он не сумел совладать со своими низменными инстинктами? Трахнул. Почти насильно. Снежана пыталась сопротивляться, но как-то не особенно активно, словно в игру какую-то играла, словно всё понарошку. А потом даже стонала от удовольствия и называла Сидорова «милым старичком» и «бородой»…
Стыдно. Теперь ему было стыдно за тот поступок. Но что было, то было — из песни слова не выкинуть. И этот случай из памяти не уходит. Разобраться, так никакого насилия не было. Просто заигралась девочка. Хотела приключений — получила! Винить, кроме самой себя, некого. Наоборот, не окажись Сидорова в то время на месте, так её бы бомжи по кругу пустили. Даже Окрошка бы отметился. А так Сидоров девицу от группового надругательства спас, впервые воспользовавшись статусом старшего.
Потом сам её следующей ночью, опасаясь, что Снежана всё-таки пойдёт по рукам, с развалин завода вывел и до дверей отчего дома сопроводил.
— Спасибо тебе, старичок, — поблагодарила она его на прощанье, — оттрахал ты меня качественно, от души, — и спросила, так, на всякий случай, — ничем меня не наградил? У вас, у бомжей, что угодно может быть, вы ж не лечитесь ни фига.
— А ты к венерологу сходи, — посоветовал он ей, — и тест на беременность сделай. У нас, у бомжей, сперма не стерильная.
«Старичок»!
Снежане он казался стариком…
Сидоров вышел из приёмной и спустился со второго этажа вниз. Там был цеховой туалет, естественно, не функционирующий; бомжи оправлялись подальше от цеха, на развалинах, там, где определил Сидоров. Иначе в цехе было бы не продохнуть. А в цеховом сортире он организовал что-то наподобие прачечной и умывалки, и заставлял бомжей хоть два-три раза в неделю умываться, и хоть раз в месяц стирать свои вещи. Правда, кое-кто его указаниями пренебрегал — не умывался, не чистил зубы, не стирал ветхие обноски, и воняло от таких вполне конкретно.
В прачечной на стене висело треснутое зеркало, всё в ржавых пятнах коррозированной амальгамы. Сидоров придирчиво всмотрелся в отражение. Старик! Чего уж там! Лицо обветренное, в бороде седины полно. Волосы светлые, в них седина не так заметна, а борода темнее, на ней она ярко выделяется. Но не седая борода виной. Глаза, вот что делает его стариком.
Сидоров подошёл поближе к зеркалу. В глазах, даже становящихся внимательными, когда смотришься в зеркало, стояли тоска, усталость и боль. И мудрость пожившего человека, многое испытавшего на своём веку. Глаза — зеркало души, с этим не поспоришь.
Сзади раздалось Окрошкино цоканье.
— Ты почему не спишь, болезный? — спросил Сидоров у Окрошкиного отражения в зеркале.
— Не спиться, Ляксеич. Вот решил щетину срубить. Завтра афганцем в метро пойду. Вставать-то рано, пока доскачу на трёх ногах! Некогда бриться утром-то будет. А бриться надо. Беженцу со щетиной быть разрешается, воину-интернационалисту никак нельзя.
— Это точно, — согласился Сидоров.
Вдруг словно кто-то посторонний сказал за Сидорова:
— А у тебя, Окрошка, ножницы есть?
Сидоров даже сам удивился своему неожиданному вопросу.
— А то как же? А тебе, Ляксеич, зачем?
— Давай сюда. Бороду хочу подравнять.
Окрошка вытащил из потёртой женской косметички вполне приличные ножницы и протянул Сидорову. Тот, недолго думая, схватил бороду в кулак и стал кромсать её, только клочки пегой шерсти полетели.
— Ты это чё? — ужаснулся одноногий бомж. — Ты чё творишь, Ляксеич? Ты зачем?.. Ты… ты же весь свой авторитет…
— Не в бороде авторитет, Окрошка, — уверенно заявил Сидоров, — бритву лучше дай.
Через пять минут в зеркале отражался гладко выбритый мужчина средних лет с худощавым лицом и удлинённой причёской из светлых волнистых волос. Одежда на Сидорове была простая, бедноватая, и казалось чужой, совершенно не вязалась с лицом. Окрошка долго смотрел в зеркало на Сидорова, потом вынес вердикт:
— Говно.
— Ты так считаешь?
Окрошка склонил голову набок, выпятил нижнюю губу, оценивая.
— Конечно, говно. Был ты, Ляксеич, зрелым мужчиной, теперь ровно юнец желторотый.
— Ну, не такой уж и юнец, — задумчиво пробормотал Сидоров, придирчиво всматриваясь в своё новое, вернее, забытое старое лицо.
Отметил, что тёмные очки были бы кстати. Кажется, видел недавно неплохие солнцезащитные очки на ком-то из бомжей.
Поднимаясь в свои апартаменты, Сидоров размышлял над только что совершенном им спонтанном брадобрействе. С чего это вдруг он пошёл на поводу у своих совершенно необдуманных эмоций? С какого такого перепугу? Прожив сорок два года на грешной земле, испытав взлёты и падения, любовь и измену, страсть и разочарование, попробовав на вкус горечь утрат, он научился быть трезвым и расчётливым. Прежде, чем принять решение, он всегда рассматривал проблему с разных сторон, а уж потом…
Нет, Сидоров, сказал он себе, ничего не возникает на пустом месте. Каждый поступок, даже вроде бы неосознанный, имеет первопричину. До сегодняшнего дня он и не задумывался о том, как выглядит и сколько седины скопилось в его бороде… Сегодня он встретил Альфреда и услыхал от него о смерти Катерины, узнал о Прохоре и чеченских отморозках. Дальше просто: Прохора нужно наказать. А кому это следует сделать? Ему, кому же ещё? Не Альфреду же Аркадьевичу, слабаку малахольному. В обличии бомжа отомстить Прохору не удастся, ведь надо близко к гаду подойти, вплотную…
Сидоров зашёл в «спальню». И там в окне сохранились стёкла, но только в верхних шипках, нижние были забиты фанерой. Свет падал спящему Альфреду на лицо. Альфред всхлипывал во сне, поскуливал, дёргал носом и губами, обнажая зубы. Щенок. Ну просто вылитый щенок. Жалкий, побитый, брошенный хозяйкой и уставший неприкаянно скитаться по улицам щенок. Спит и видит во сне своих обидчиков. А может быть, хозяйку…
— За что же тебя Катька полюбила?., — тихо сказал Сидоров.
Подушка в плюшевой наволочке совсем сдулась. Сидоров осторожно, чтобы не разбудить спящего Альфреда, вытащил её, придержав голову, пахнущую гарью, надул подушку и снова засунул под голову.
— Спасибо, Катенька, — пробормотал Альфред во сне, и его губы растянулись в добродушной и немного глуповатой улыбке.
— Не за что, — усмехнулся Сидоров и добавил: — По-моему, не за что тебя любить…
…Они с Катериной занимались любовью весь оставшийся вечер и почти всю ночь, уснули только под утро. Но выспаться им не дали. Длинный, настойчиво длинный звонок в дверь, потом удары кулаком, а быть может, и ногами. Наверное, тот, кто хотел попасть в квартиру, был абсолютно уверен, что хозяйка дома.
Сидоров посмотрел на Катерину, она лежала с закрытыми глазами, но не спала: под такой грохот и звон не проснулся бы разве мёртвый.
— Я закрыла дверь на внутренний замок, — сообщила она, открывая глаза и вздохнула, — от наружного замка у него ключ есть.
— Он, это…
— Стас.
— Стас? Кто такой Стас?
— Мой любовник. Теперь бывший. Наверное, его выпустили из милиции.
— Так вот почему ты сомневалась: приглашать меня к себе или нет, — догадался Сидоров.
Катерина не ответила.
— Надо открывать, — сказала она, вставая и набрасывая на точёное миниатюрное тело шёлковый халатик, — иначе дверь вышибет.
В дверь барабанили.
— Чтобы всякие придурки не могли выбить дверь, надо железную ставить, — посоветовал Сидоров.
— Ты боишься?
— Я?!..
Катерина затянула поясок халатика и пошла открывать, а Сидоров натянул штаны и поспешил за ней.
В прихожей у входной двери стоял молодой мужчина довольно внушительных габаритов. Сидоров оценивающе изучал соперника с порога спальни, а тот его пока не замечал. Пожалуй, Стас был чуть выше Сидорова, рост которого не дотягивал лишь несчастных четырёх сантиметров до двухметровой отметки на ростомере. Выше и намного тяжелей. Вроде бы не толстый, но малость рыхловат. У отставного любовника были безумные голубые глаза, всклокоченные светлые с рыжинкой волосы, совершенно рыжие усы, вислые, как у руководителя ансамбля «Песняры» Владимира Мулявина. Лицо Стаса было покрыто красными пятнами.
