Станислав Родионов - Долгое дело
Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он её понял — она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.
— Как работа? — спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.
— Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребёнка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.
— Ну…
— Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?
— Вы сами виноваты.
— Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?
— Да, такая, — покладисто согласился Рябинин.
— Как? — тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.
— Преступник всегда дурак.
— А следователь всегда умный?
— Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.
— Это вам в институте внушили?
— Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдёт.
— Какой вы ещё наивный, — улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.
Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный — с ним только леденцы сосать.
— Приходите завтра к десяти часам.
Петельников поможет — развезёт повестки сегодня же вечером.
— Хорошо, Сергей Георгиевич.
Она жевала конфетку что-то слишком долго… Это не конфетка — она жуёт резинку. Жуёт монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием… И как верблюдица.
Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных… Пока она жуёт.
— Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом…
— О, слушаю.
— В чём, по-вашему, заключается смысл жизни?
— Что-о?
— Ах да.
И промелькнуло, исчезая…
…От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать…
Она перестала жевать свою резинку — смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.
— Опять видите какой-нибудь пожар? — усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был ещё не разгадан ни им, ни Петельниковым.
— Я смотрю на цистерну.
На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.
— Ну и какой видите процент жирности? — опять усмехнулся он, уже повеселей.
— Хотите, я его сквашу?
— Взглядом?
— Разумеется.
— Хочу, — окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чёртом.
Калязина как-то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели… Тоже побелели?
— Хватит изображать — чуть не крикнул он.
— Молоко скисло, — вздохнула она, выходя из своего белого состояния.
— Ага, теперь из крана льётся кефир.
— Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы…
— Жду вас завтра в десять. До свидания.
Она ушла, обидевшись.
Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги — и всё при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у неё делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе…
В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересёк проспект и подошёл к ней.
Молоко ещё было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:
— Налить?
— Пожалуйста…
Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень…
— Вкусно, — выдохнул он.
— Из совхоза «Бугры».
— А что так долго торгуете?
— Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят… Нормальное молоко. Так возьми и скисни в чистую простоквашу. Пришлось ехать за новым.
— Когда скисло?
— Часов в десять.
Из дневника следователя.
Прокурор сказал, что я борец… Комплимент или шутка? Тогда против чего же борюсь?..
Идеологической борьбой я считаю не только борьбу против империализма. Борьба с Калязиной — какая? Разве мы с ней что-нибудь делим? А борьба с мещанином разве за шмутки? А борьба с обывателем, с карьеристом, с подлецом, с дураком — какая? Это же борьба идеологическая. Когда я вижу тётю, замотанную в чернобурку, распаренную, но не от чернобурки, а от рулона ковра три на четыре, который она счастливо тащит на своём чернобуровом плече; когда я этой тёте иронично улыбаюсь, зло и намекающе, неужели и в этом случае я веду идеологическую борьбу?
Добровольная исповедь.
Оказывается, Рябинина занимает смысл жизни. Я ему отвечу…
Ну, о будущем говорить не стоит. Уверена, что любой из нас не возражал бы, чтобы после нашей смерти не было бы ни будущего, ни поколений. И это естественно: я умер — и мир должен умереть. Теперь о существе.
Возьмём работу, которая хороша когда от неё получаешь удовольствие. Еда для чего? Для удовольствия — не для калорий же. Любовь? Для удовольствия: когда мы обнимаемся, то меньше всего думаем о продлении рода человеческого. Спорт, зрелища, гостехождения, туризм, спиртные напитки… Всё для удовольствия. Так о чём же тут думать? Человек живёт для наслаждений. И больше ни для чего.
Людей можно делить по разным признакам, но, кроме всего прочего, они делятся ещё и по тому, кто, как и чем наслаждается. Человек выпил стакан «Плодоягодного» и понюхал кусок магазинного студня — это один уровень. Человек просмаковал рюмочку шестнадцатирублёвого коньяка и съел ломтик ананаса — это другой уровень.
Я хочу сказать, что смысл жизни заключается в умении жить со смыслом. А уметь жить со смыслом — это уметь красиво наслаждаться.
Следователю Рябинину.
Хочу сообщить вам два факта, которые могут пригодиться в вашей работе. Факт первый: огурец погибает не оттого, что сорван, а от нервного потрясения, когда к нему тянется рука человека. Факт второй: в Аргентине один садовник научил кактус четырём правилам арифметики. Если что узнаю ещё, то сообщу.
Уважаемая гражданка Федотикова!
Благодарю вас за удивительные факты, о которых я узнал впервые.
Осень горела за окном желтизной листьев и последним теплом горящего и негорячего солнца. Осень приглушила и городской шум, смазав летнюю звонкость голосов и трамваев. Осень, осень…
Она вроде бы расправилась не только с солнцем и деревьями, но и с ним, с Петельниковым, лишив его привычной работы, — теперь он искал не преступников, а духов. Лазал по загородному пепелищу, пытаясь докопаться до калязинского ясновидения. Разглядывал бычков на мясокомбинате… А сейчас вот пришёл с молокозавода, где смущал администрацию глупейшими вопросами о причинах скисания молока. Оно киснет от плохо вымытой цистерны, от микробов, от пыли, от крошек хлеба и ещё от десятка причин. Спросить же, киснет ли молоко от взгляда, он не решился. Впрочем, от кислого взгляда…
В дверь кабинета стукнули. Нет, задели локтем. Скорее всего Леденцов. Но дверь открылась.
— Вы? — Инспектор метнулся к двери.
Лида смущённо оглядывала кабинет:
— Боже, как у вас казённо…
— Так ведь и работа казённая.
— Голые стены.
— Нельзя украшать. Вызванный должен смотреть на меня, а не на стены.
— А вот художник Коро говорил: «Если бы мне было позволено, я все стены тюрем покрыл бы живописью».
— Лида, что-нибудь случилось?
— Я зашла просто так…
— Ага, на милицейский синий огонёк.
Она залилась краской, которая вроде бы перекинулась и на косу, старомодно лежавшую на груди, на белой кофточке… В каком она классе? В восьмом, в девятом?
— Если бы вы прошлись по камерам, то половина преступников завязала бы только от одного вашего вида, — неожиданно сказал инспектор то, чего не собирался говорить.
— В ваших камерах я бы умерла со страху.
Он посадил её в гостевое кресло, сразу пожалев, — она провалилась в него вся, словно ушла из кабинета.
