Антон Французов - Нешкольный дневник
Хомяк был очень весел. У него вообще всегда хорошее настроение делалось, когда он Катю видел. Всегда шутил, юмо-рил, как Жванецкий, даже тогда, когда на глазах у Кати доктора Степанова, или Степанцова, не помню уж — убивали. Мило и непринужденно, как все у Игоря Валентиновича делалось. С расстановкой, шуточками-прибауточками. В машине он веселился, кидался скомканными двадцатидолларовыми бумажками и называл их макулатурой. Меня это новорусское свинство давно не вставляет, я просто складываю макулатуру Катьке в сумочку — потом поделимся. Водила, он же охранник Хомяка по совместительству, на меня косился подозрительно, но ничего не говорил, позже оказалось, что у него с этим, с говорильней, вообще большие сложности: три класса образования, помноженные на заикание и картавость.
Хомяк подводил под явление проституции, как говорится, теоретическую базу. Он вообще крупный теоретик был:
— Я так думаю, что все это блядство следует оформить законодательно. Есть у меня один знакомый депутат Госдумы, он говорит, что наша страна должна пойти по голландскому варианту и сделать проституцию этой… легальной. Чтобы не сход-няк и «крыша» лавэ рубили, а казна. От того и простым гражданам хорошо будет. Я это к тому, что я сейчас помощник депутата, собираюсь сам по списку проходить во всю эту говорильню. Дело хорошее. Другое дело, что педерасты они все и ничего…
В таком духе изъяснялся он почти всю дорогу. Белиберда редкостная, раздражала она меня, а Катька сидела и смотрела перед собой пустыми глазами. Как зомбированная. Я давно ее хотел сводить к наркологу, да и Ароновна выражала тревогу, хотя на Катьку не капала: все-таки едва ли не самая лучшая девочка, Ароновна на ней такое бабло стригла, любой стригаль позавидовал бы. А тогда, в хомяковской машине, Катю лучше не трогать было: наверно, переживала девчонка.
Все-таки вспомнила.
Водила Хомяка, как ни странно, бисексуалом оказался»— как и хозяин. Не удивлюсь, если Хомяк этого своего телохранителя в задницу пользовал ударно. Хотя вид у него, у этого бравого бодигарда, у этого водилы, и брутальный был, такой правоверно-братовский. На хате мы заломились в гостиную, Хомяк выставил по полной программе — «шампуньское», ром, ананасы, разнокалиберные буржуйские штучки ветчинно-следственного ряда.
— Ну что, стало быть, — сказал Хомяк, — давайте выпьем за встречу!
— Пили уже, — сказала Катя. Едва ли не первая ее фраза была за все это время.
— Ну так еще выпьем! Все-таки не чужие, старые друзья!
— Вы, Игорь Валентиныч, нас «блядской мастью» раньше изволили титуловать, а теперь — друзья? — тихо сказала Катя, беря в руки бокал. — Здорово все переменилось. Интересно, как сейчас к нам отнесся бы Костик. Мефодий в смысле? Быть может, тоже стал бы депутатом, говорил о легализации проституции. А почему нет, если весь криминал давно уже легализовался? В самом деле, Игорь Валентиныч, почему нет?
Хомяк открыл было рот, но Катю словно прорвало:
— Только не надо вот песен из репертуара Высоцкого: мол, «ты, Зин, на грубость нарываисси, все, Зин, обидеть норовишь!..»
Хомяк с выражением ангельского терпения на жирном, щекастом лице сложил руки лодочкой на толстом животе и угрюмо выговорил:
— Злая ты, Катерина, однако. Что ты мне вписываешь старое-то? Знаешь пословицу: кто старое помянет — тому глаз вон…
— А кто старое забудет, тому — оба! — перебила Катя и яростно на меня глазами сверкнула, как будто Хомяк — я, а не пузатое желе в кресле напротив. — Это ты, Игорь, любил говорить, я помню. Хорошая пословица. Ты, помнится, эту пословицу приводил, когда твой «бык» Гриша размозжил голову Сте-панцову бейсбольной битой. Ладно! — оборвала она сама себя. — Можешь считать, что я напилась и безобразничала. А теперь вот протрезвела. Давай выпьем, Игорь. А кстати, как поживает Гриша?
— А Гришу убили давно еще, — вяло сказал Хомяк. — Многих наших положили. Жизнь — она жестокая была. Это только сейчас что-то устаканиваться начало, а тогда беспредел шарил по стране. С волками жить — по-волчьи выть.
Говоря это, он раздевался. Потом притянул к своим коленям Катю и сказал.
— Ладно, выпили, вспомнили. А теперь и поработать тебе пора, Катюха, как в старые добрые времена. Давай минетиком пройдемся для начала. И платье того… сними свое платье давай.
И он начал буквально сдирать с нее одежду. Катя пискнула, дескать, платье уйму денег стоит, но Хомяк только пыхтел и бормотал: «Сам сломал — сам починю, бля!» — и все такое.
Катя начала ему минет делать, он побагровел, как помидор, выкатил брюхо так, что Катьке чуть по затылку не прислало мясами его разухабившимися. Глаза Хомяк выпучил, как по уставу, на меня смотрит. Я тяпнул напитка-тезки — рома — и сказал:
— Ну че, Хомяк, покувыркаемся?
— Сначала с Грибом, — прохрипел он.
— Гриб — это я, — сказал охранник, расстегивая штаны. — Подкатывай сюда… Ета… тово… Валентиныча раскочегарить надо, шобы он тово… поглазеть.
— А, по вуайеризму прокатывается, — откликнулся я. — Понятно. Может, «троечку» сообразить, а, Хомяк? У тебя, наверно, стоит плохо, а «троечка» — она очень хорошо помогает для стояка. Более целомудренный вариант — пара на пару, но у нас второй женщины нет, поэтому «троечка» в самый раз будет.
У Хомяка, кажется, что-то уже заработало. По крайней мере, амплитуда Катиных возвратно-поступательных движений, которыми она полировала хомяковскую шнягу, увеличилась. Он ожесточенно чесал брюхо. Наверно, это навевает ему возбуждение особой пикантности. Выговорил, вцепившись Кате пятерней в ВОЛОСЫ:
— А что такое «троечка»?
— Ее любят предлагать своим клиентам итальянские и испанские сутенеры, — сказал я, критически осматривая раздевшегося уже Гриба, — это когда два плюс один или один плюс два. Арифметику в школе учил? Так вот: две женщины плюс мужчина или, двое мужчин плюс женщина, и все это в особой конфигурации — это и есть «троечка».
Гриб выкатил нижнюю челюсть и вдруг с силой ударил меня по лицу. Теплое разлилось в нижней челюсти, во рту появился солоноватый привкус, но мне не было больно, напротив — снедало меня какое-то веселое, искрящееся бешенство. Словно покрутили бутылку шампанского, встряхнули хорошо, но не открыли еще, а только собираются, предполагая, что вспениться может неслабо. Я отскочил к стене, придержался за нее руками и засмеялся. Гриб ударил меня еще раз, но уже несильно, проворчал:
— Разбазарился, дронт! Ты ж не человек, а жопа с ручкой! Баба с яйцами, да, так что не базарь тут больно. Игорь Валенти-ныч, значит, тово… распускает вас, слишком много… э-э-э… — Словарного запаса ему явно не хватало. Я смахнул с лица кровь и засмеялся:
— Значит, еще и элементы садомазо. Учтем.
— Ты, Рома, не пизди слишком, — безо всякого выражения в голосе сказал Хомяк, прикрывая глаза, — если я с тобой почеловечески, так это еще не значит, что можно выдрючиваться как настоящий. Что это за «троечка», про которую ты, значит, говорил?
Не стояло у него упорно. Сначала что-то было торкнулось, а потом снова опало. Катя подняла белое, равнодушное лицо с яркими губами и сказала деревянно:
— Мертво, Игорь.
— Ну ладно, — сказал я, — сейчас зарядим маленький вуай-ер. Если у него и от этого не встанет, тогда херовато совсем.
И мы «зарядили». И подействовало. Хомяку хватило чуть ли не самой простой из «троечек», чтобы прийти в боевую готовность. Он смотрел на нас сначала прищурившись, потом склонив голову набок, а потом и во все глаза. Посмотреть было на что, особенно человеку с такими пристрастиями, как у Хомяка, то есть ни вашим ни нашим: ни на мальчиков толком не стоит, ни на девочек. Организовали микст — Катя легла на стол, свесив голову с края его, и, будучи лицом вверх, заглотнула глубоко мой член; пальцами одной руки она придерживала его у самого основания, а вторая рука была свободна и время от времени скользила по моей спине. Нагнувшись и склонившись над Катей, я уткнулся лицом между ее раскинутых ног и делал ей куннилинг, она показательно постанывала при этом и делала зазывные движения бедрами, и мой язык то углублялся меж ее влажными губами во влагалище, то скользил по внутренней стороне бедер. Гриб же подкатился ко мне сзади и по отработанной, верно, еще с тюрьмы привычке втиснулся, как это отвратительно пишут в порнографической литературе, в «шоколадную пещерку» (не так отвратителен анальный секс, как о нем говорят). Гриб пыхтел мне в ухо, накатывался-откатывал-ся, а своей волосатой лапой дергал и тискал Катину обнаженную грудь. Она же профессионально создавала впечатление, что ей невообразимо приятно (хотя после наркоты, быть может, и было приятно), а потом дотянулась свободной до вставшего: хомяковского члена и начала его онанировать. Хомяк замычал, выпученно лупясь на бутерброд-«троечку» из трех тел, а потом рывком оттолкнул мою голову и засадил свое затрепыхавшее-, ся хозяйство в Катину вагину Его волосатое брюхо колыхалось, вибрировало и трепыхалось, я и сейчас до последнего самого мелкого штриха помню ту отвратительную сцену… потому что после нее, нет, раньше! — еще до естественного окончания ее последовало это.
