Владимир Гриньков - Король и Злой Горбун
– Я понимаю, что о мертвых либо хорошее, либо ничего, но…
– Нет, нет и нет!
Он даже разволновался, как мне показалось.
– Сережа? Да никогда в жизни!
– А говорили – хулиган.
– Не надо к словам цепляться! В детстве нас всех называли хулиганами. Девчонку за косичку дернул – хулиган. Стекло мячом разбил – опять хулиган. Это не слово, а ярлычок, который лепят направо-налево. Он был, конечно, ершистый. Сережка-то. С ним все намаялись – и родители, и учителя…
– Его родители живы?
– Я не знаю.
– А вот вы сказали – учителя. Кого-нибудь из них можно найти?
– Они все на пенсии, вы же понимаете. Кое-кто уже умер. Но найти можно, конечно. Если вас интересует…
– Очень интересует!
– Я могу посмотреть в своих старых, еще из детства, блокнотах. Там записано: имена, телефоны.
Это было бы просто здорово! Люди, что учили Пашутина, который потом почему-то решил стать Гончаровым. Люди, которые могли хоть что-то о нем рассказать.
– Так вот, о Сереже, – вернулся к прежнему разговору Степан Николаевич. – Он, конечно, доставлял хлопоты. Возможно даже, что поболее, чем кто-либо другой. Но надо знать, что у него был за характер.
– А что у него был за характер?
– О-о-о! Порох! Настоящий лидер, авторитетом для него стать было непросто – тут только того, что ты, предположим, взрослый человек, а он – мальчишка, недостаточно. Он иногда на уроке какой-нибудь учительнице такое говорил…
– Какое?
Овчаренко покраснел.
– Можно, я не буду этого повторять?
– Можно, – засмеялся я. – Но все-таки, что-то грубое, да?
– В общем, да.
– А хамил-то он зачем?
– Из чувства справедливости.
– Не совсем понятно.
– Учителя ведь тоже люди. Верно? И среди них разные попадаются. Бывают такие, которых к детям и близко подпускать нельзя, а они, видишь ли, детей учат. Не учат, а калечат души! – Овчаренко даже прихлопнул ладонью по столу. – А ребенок, он ведь все понимает. И на несправедливость реагирует. Пусть по-детски, пусть как-то неадекватно…
– Неадекватно – это вы о Пашутине?
– Да, о Сереже. Он, случалось, дерзил взрослым даже тогда, когда дело касалось не лично его, а кого-то из нас. Этакий правдоискатель.
Правдоискатель – это в рамки созданного мной образа не укладывалось.
– Значит, он был конфликтным ребенком?
Степан Николаевич поморщился.
– Хотите чаю?
Я понял, что он стремится выдержать паузу.
– Не отказался бы.
Чай был превосходный – душистый, терпкий. Аромат заполнил объем маленькой кухни, отчего воздух сразу же стал вкусен и плотен.
– Вы вообще-то от кого?
– То есть? – удивился я.
– Я думал, что вы с Сережей работали вместе.
– Некоторое время, – неопределенно ответил я.
– Просто вы такие вопросы задаете…
Неопределенный жест рукой.
– Какие?
– Я вас видел по телевизору. Вы ведь с телевидения?
– Да.
– А вопросы у вас – как будто вы следствие ведете.
– Веду, – подтвердил я.
Овчаренко посмотрел вопросительно.
– Но я не из милиции, – успокоил я его. – И этот визит – моя личная инициатива. Я действительно работаю на телевидении. Просто в связи с гибелью Сергея Андреевича у нас возникли проблемы. Поэтому я к вам и пришел.
Вряд ли это было доходчивое объяснение. Но Овчаренко кивнул, как будто все понял.
– В ваших вопросах какой-то такой акцент, – сказал он, задумчиво помешивая ложечкой чай, – будто вы хотите найти негативное.
– Нет, что вы!
– А он был не такой, – продолжал Овчаренко, будто и не слыша меня. – Нас когда-то обокрали… – Подумал, поправился: – Моих родителей. Забрались в квартиру, унесли деньги, кое что из вещей. А до получки у отца еще неделя. Так Сережка мне отдал свои деньги. Он копил на велосипед, и у него была копилка. Ну, такая, детская, знаете? Так он ее разбил и деньги принес мне. Там было рублей семь или восемь, уже не помню – по нашим тогдашним мальчишеским представлениям – целое состояние. Я ему потом отдал, конечно, когда смог – но ведь это с его стороны был поступок, согласитесь.
– М-да.
Овчаренко посмотрел на меня и невесело усмехнулся.
– Это в школе он мог двойки получать и считаться неуспевающим. А среди нас, пацанвы, он был настоящим лидером.
– А в чем причина? Был сильнее всех?
– Не самым сильным, по-моему. Но за себя он постоять умел.
За счет чего еще мог верховодить Пашутин? Благодаря хорошо подвешенному языку?
– Он был хорошим рассказчиком?
Овчаренко не сразу ответил. Мне показалось – не знает, что сказать.
– Иногда дети любят рассказывать истории, – подсказал я. – Придумывают разные небылицы. Про себя, например, про то, какие они герои, или что-либо в этом роде.
– Нет, такого за ним не водилось.
– Совершенно? – уточнил я.
Я-то знал этого Пашутина-Гончарова. Он мог наплести что угодно – и про двадцать лет, проведенных в тюрьме за инакомыслие, и про прочие вехи своего славного жизненного пути.
– Он был очень серьезным мальчишкой, – сказал Степан Николаевич. – В нем я чувствовал какую-то твердость и нелюбовь к тому, что называют изворотливостью. Эта его прямота, иногда излишняя, часто ему шла не на пользу. Так ведь всегда: больше уступчивости – меньше проблем.
Складывался портрет какого-то другого человека. Не того, которого я знал под фамилией Гончаров.
– Особенно он после армии изменился, – продолжал Овчаренко. – Я это заметил. И до того он был человек-кремень, а тут мальчишество из него окончательно испарилось. Ему бы в армии и остаться, я думаю. Там такие нужны – обязательные, исполнительные, да просто порядочные, в конце концов.
Из гончаровского досье я достал фотографию.
– Вы о нем вот говорите?
– Ну конечно! – Овчаренко удивленно взглянул на меня.
– Мне он показался несколько… э-э-э… другим, – пояснил я. – Нет, он хороший человек, спору нет, но, как бы это сказать, несерьезный, что ли.
– Вы хотите спросить, не мог ли он измениться? – Овчаренко пожал плечами. – Мне трудно судить, тридцать лет прошло. Но когда я с ним разговаривал, у меня было такое чувство, будто мы с ним расстались только вчера. Он был тот, прежний.
– С его-то рассказами о Третьей мировой войне? – не сдержался я.
Степан Николаевич грустно улыбнулся.
– Это сейчас я понимаю, что за бред там был, – сказал он. – Но надо знать Сергея и мое отношение к нему. Я ведь всегда ему верил – во всем. Я же говорил – он был очень серьезным мальчишкой. Мальчиш-Кибальчиш. Человек-кремень.
Он всегда верховодил, это Пашутин. Овчаренко привык видеть в нем лидера, и даже спустя тридцать лет Пашутин почти без труда смог внушить ему совершенно невероятные вещи о Третьей мировой войне. Какой-то код сработал у Овчаренко, код, заложенный в далеком детстве, – и он поверил, даже не осознав, во что верит. И нужна была сильнейшая встряска – гибель Пашутина, чтобы Степан Николаевич очнулся и обнаружил, что его разыграли.
– Почему вы ему так верили? Тогда, в детстве?
– На него можно было положиться, всегда и во всем. Настоящий друг. Готов помочь не тогда, когда это выгодно, а когда, наоборот, наградой будут тумаки и шишки. Он никогда и никого не боялся. У нас девочка в классе была, он ей симпатизировал, а ее обижали. Ну, фамилия у нее была такая вот, дети на это сильно реагируют…
– Что за фамилия?
– Лушпайкина. Оля Лушпайкина.
Я едва не подпрыгнул. Про Лушпайкину мне говорил сам Гончаров, который позже оказался никакой не Гончаров. Он еще хотел с ней встретиться и купить ей тур в Париж. Значит – не блеф?
– А у вас есть ее телефон?
– Олин? Надо поискать.
Голос Овчаренко звучал спокойно. Он даже не догадывался, о каких важных вещах сейчас говорил.
– Так вот, об Оле. Ее обижали, и Сергей взял ее под защиту. Сколько он из-за нее дрался! Ему лицо в кровь разбивали, а он не отступался. И ведь все затихло, перестали ее обижать.
– А дальше что?
– А дальше как обычно, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Серега ушел в армию, Оля вышла замуж.
– За другого?
– Ну конечно. Обычное дело, вы и сами таких историй, наверное, знаете десяток.
То, что я знал о Гончарове раньше и что узнал о Пашутине сейчас, совершенно не совпадало. Почему так меняются люди? В детстве борец за справедливость и защитник обиженных, а в зрелом возрасте он же – он же! – приходит к человеку и угрожает тому убийством.
Я ни на шаг не приблизился к разгадке. Был этот человек призраком, призраком и остался.
52
У Овчаренко нашлись замечательнейшие блокноты – они состояли из пожелтевших разрозненных листов, заполненных корявым мальчишеским почерком. Блокноты из детства. Память. Степан Николаевич бережно брал эти рассыпающиеся в руках книжечки, одну за другой перебирал странички, на которых среди столбцов математических вычислений уровня третьего класса средней школы и уморительных рожиц и чертиков вдруг всплывали чьи-то фамилии и телефонные номера, и возвращался на тридцать, а то и больше лет назад. От этих телефонных номеров уже не было никакого проку – дозвониться по ним до их прежних владельцев давно нельзя, но это только усиливало впечатление о непреодолимости временного рва между прошлым и настоящим. С каждым днем этот ров становился все шире и шире, и далекое детство из-за большого расстояния уже подернулось золотистой дымкой.
