Алексей Рыбин - Трофейщик
Отлично — в Москву, а оттуда — куда угодно. Главное — быстро, чтобы не успели очухаться, хватиться его, начать искать, — тогда не скроешься. А так с его-то связями и деньгами он послезавтра улетит — куда? — да хоть в Берлин. Поживет у Марка — чудесная квартира у него на Мартинлютерштрассе, на углу Кеннеди-плац. Центр города, а тихо, спокойно, как в Питере во дворах Петроградской стороны. И дома почти такие же… А там и в Штаты можно махнуть — друзей в Нью-Йорке у него больше, чем здесь. Дело нужно наладить, а потом купить дом где-нибудь в Западной Вирджинии и там подышать на старости лет наконец спокойно, он это заслужил. Хватит в гангстеров играть, так и жизнь пройдет, не заметишь.
Дома он кивнул Антону, уже собиравшемуся ложиться спать, махнул рукой — все в порядке, мол, достал из сейфа чемоданчик с наличностью, предназначенный полковнику, достал все свои деньги. Открыл тонкий, с кодовым замком кейс с документами, проверил, все ли на месте. Носильных вещей никаких с собой брать не стал — лишняя обуза. Все, что ему будет нужно, купит хоть в Москве, хоть в Берлине. Денег, которые находились у Лебедева в Швейцарии, вполне хватит и на носки, и на трусы да останется еще, глядишь, и на домик в Вирджинии. Хотелось верить, что всезнающий полковник не был в курсе его иностранных финансовых дел. Дай-то Бог.
Собравшись уже совсем, он посмотрел на телефон. Звонить Звягину или нет? Что у них там, в лесу? С одной стороны, все это уже казалось Лебедеву неинтересным и ненужным — он уже вступил для себя в другую жизнь, с новыми знакомыми и делами. Все, что его связывало с этим городом, он старался отбросить, забыть отягощавшие его проблемы, избавиться даже от воспоминаний обо всем этом, в частности, и о Звягине, с которым работал уже почти десять лет, и все эти годы испытывал при его появлении легкий и непонятный страх. От этого типа чего угодно можно было ожидать. Хоть и ближе других был он для Лебедева, знал больше и делал соответственно своей информированности тоже больше других. Лебедев поручал ему дела самые ответственные, самые грязные. «Черт с ним, позвоню, — подумал Лебедев. — Меньше подозрений будет. Пусть все идет, как решили: нужно позвонить — позвонил, все дела перенес на завтра. А завтра — пусть поломают головы, где он, куда пропал? Жив или нет?»
— Алло. — Он услышал голос Тани, и, как всегда, внутри, внизу живота, у него сначала пробежал холодок, а потом тело стало наполняться сладкой тяжестью, сердце застучало в ушах, пальцы начали мелко дрожать. — Алло, — повторила Таня, — кто говорит?
— Танечка, это я, — бодро и по-деловому, стараясь, как всегда в разговоре с ней, не выдать своих чувств, начал Лебедев. — Скажи, пожалуйста, Саша дома?
— Нет еще. Я уже волнуюсь.
— Нет, нет, не волнуйся. Он должен вот-вот быть. — Вдруг его буквально пронзила сверкающая, холодная и отвергающая самим своим появлением всякие сомнения мысль. — Слушай, мы сегодня с ним должны встретиться, так, может быть, я заеду, подожду его?
— Давай, Виталий, если нужно, то конечно. Чайку попьем.
— Ну все, я выезжаю.
— Здравствуй, проходи. — Таня была в джинсах и тонком сером свитере, он старался на нее не смотреть, чтобы не выдать себя, не показать ей своего волнения, своего сумасшедшего желания. Дома, посмотрев на телефон, он вдруг понял, что не может вот так уехать навсегда, не увидев ее еще раз, не попрощавшись, не поцеловав на прощание…
— Проходи на кухню, я чай поставила. — Она улыбнулась. — А ты, наверное, зря приехал.
— Почему это — зря? — Лебедев сел на стул за кухонным столом, облокотился на спинку и в первый раз открыто посмотрел ей в глаза.
— Саша звонил, он в Ольгино, сказал, что будет, вероятно, утром. Какие-то у них там проблемы.
— Вечно у них так… — Виталия совершенно не тронуло это сообщение о проблемах. Раньше бы он разволновался, но сейчас, находясь уже по другую сторону стены, отделявшей его от всей этой питерской возни, он чувствовал себя совершенно счастливым. Не нужно больше думать, как извернуться с полковником, не нужно больше бояться Джека — завтра, когда Звягин сюда приедет, он будет уже где-нибудь в районе Валдая.
Он смотрел, как Таня разливает чай, ее тело двигалось непрерывно, когда она протягивала руку над столом, легкая волна бежала от плечей по груди и животу, уходила вниз, разделяясь надвое на бедрах. Она садилась на стул, и шла обратная волна — от ягодиц к шее, поднимая подбородок чуть-чуть, совсем незаметно для неискушенного наблюдателя, но Лебедев был настолько очарован этим непрерывным перемещением плоти, что сначала даже не расслышал, как Таня начала говорить:
— Что-то вы замыслили, Виталий, с этим лесом не то. Чувствую я, не к добру это. Не ваше дело по кустам лазить. Ну, понятно, клад ищете. Как дети малые… Занимались бы своим делом — вы же городские люди. Нечего вам в лесу этом ловить. Сашу вот ранили. Сейчас — тоже проблемы, говорит. Ну, что это такое? Угощайся, Виталий. — Она пододвинула ему большую, шуршащую разорванной фольгой шоколадку.
Лебедев не отрываясь смотрел ей в глаза. Вот и появилась у него возможность отомстить за все его страхи, за все то постоянно тяготившее его неудобство, которое он испытывал в присутствии Звягина, за его вечный непокой, за косые взгляды на Антона — еще бы, после зоны как он может еще относиться к таким, как Антоша… Жлоб. Подонок. Это была возможность отплатить и за вечную зависимость от Саши — ну где еще Лебедеву было найти такого хладнокровного и, главное, умного исполнителя, таких другие специально десятилетиями выращивают, готовят чуть ли не с пеленок. В этом смысле, конечно, Звягин был для него просто подарком. А Таня… Как он все это время боялся к ней подступиться, боялся даже посмотреть лишний раз, взять за руку. Он знал, Таня прекрасно чувствует то, что испытывает к ней Лебедев, гнал от себя эту мысль, говорил себе — все, не мальчик уже, прежде всего работа, но не слишком-то получалось изгнать из мыслей Таню. Убил бы его Звягин, если бы у них с Таней что-либо возникло, точно бы убил. Не посмотрел бы на субординацию. Это же жлоб совдеповский, «мужчинский мужчина», для него, убийцы из убийц, какие-то условности домостроевские дороже собственной жизни. Чересчур уж он щепетилен, ревнив, обидчив, злопамятен. Ну, ничего. Это все уже в прошлом. Поищи меня, Саша, поищи. Силенок у тебя много, но у Лебедева побольше будет. И ума чуточку побольше. И хитрости.
Он перехватил Танину руку над столом и потянул к себе.
— Ты что, Виталий? — Она искренне удивилась. — Осторожно!
Лебедев уже не мог остановиться. Впервые в жизни он понял, что значит «отказали тормоза». Все напряжение последних дней, и в особенности последних часов, закипело в нем, словно шампанское в закупоренной бутылке, положенной в духовку. Он ощущал страшное давление во всем теле — в груди, в голове, в задрожавших руках, — его что-то распирало, требовало выхода, и он дал этот выход накопившейся в нем темной силе.
Он рванул Таню на себя зло и сильно, одновременно вставая и пятясь назад. Женщина упала грудью на стол, прямо на чайные, захрустевшие под ее телом чашки, вскрикнула от боли, проехалась животом по битому фарфору, увлекаемая рукой Лебедева, и попыталась было зацепиться за край стола, но безуспешно. Легкий кухонный столик качнулся, Лебедев еще раз дернул ее за руку, и Таня головой вниз рухнула на пол, едва успев выставить перед лицом свободную руку. Падая, она перекатилась на спину, и Лебедев, не давая ей опомниться, полез за пояс Таниных джинсов, вытащил свитер и резко задрал его, вывернув и натянув Тане на голову и руки. Таня не кричала, она еще не успела опомниться, но, когда Лебедев сорвал с ее груди тонкий, прозрачный белый лифчик, как-то дико зашипела:
— Ты что, гад, делаешь? Отпусти, сволочь!..
— Ах, сволочь? — Лебедев с размаху ударил ее по закрытой свитером щеке. — Я сволочь? Я? — Он бил еще, наотмашь, с двух сторон, подтягивал свитер повыше, чтобы не видеть Таниного лица — боялся, что под ее взглядом может обмякнуть и ненависть останется в нем, а нужно было ее выплеснуть из себя всю, до конца, до последней капельки, чтобы не мешала она дальше жить и думать, а думать теперь ему нужно было много, гораздо больше, чем прежде. — Кто вас, Сашу твоего, из дерьма вытащил, кто? А ты, ты даже не смотрела на меня, когда я по тебе с ума сходил! Все эти годы! Я бы для тебя все сделал, все! Что тебе этот урод? На кой хрен он тебе? Жлоб, жлоб, жлоб! — Он хлестал ее по щекам изо всех сил, усталость не приходила, наоборот, Лебедев как-то с каждым ударом свежел, взбадривался, проходила апатия, одолевшая его с утра, он словно молодел. — Н-н-н-на! — нанес он последний удар уже кулаком, и Таня затихла, потеряв, по всей вероятности, сознание, — рука у Лебедева была тяжелая.
Он рванул молнию на ее джинсах и стащил их вместе с трусиками с длинных, желанных им много лет Таниных ног. С урчанием навалился сверху и вошел, вонзился глубоко, сразу до конца в ее словно уснувшее тело. Таня дернулась от боли, застонала, очнувшись, путаясь руками в свитере, попыталась спихнуть с себя горячее тело, но Виталий Всеволодович своей большой круглой головой ударил ее и прижал к полу шевелящийся серый шерстяной комок. Лебедев не знал, сколько раз он кончил. Не знал, сколько времени все это продолжалось, — ему казалось, что бесконечно долго. Таня была неподвижна, двигался только один он. И откуда столько сил взялось? Он доводил себя до полного изнеможения, падал на ее грудь, лежал, отдыхая, несколько минут, и снова начинал двигаться, сначала медленно и осторожно, набирая силы, потом быстрее, быстрее, и снова мир начинал кружиться вокруг в сумасшедшем калейдоскопе, снова он чувствовал, что растворяется в собственном поту, и воздух, с жадностью всасываемый им через широко открытый рот, казался густым, как хорошее домашнее виноградное вино, и Танино обмякшее под его тяжестью тело тоже плавало в пахучем, остром поту, и руки ее, ослабнув, упали за голову, волосы выбились из-под свитера, до сих пор скрывавшего ее лицо, а Лебедев все взлетал над ней и падал вниз, выжимая из себя последние капли, последнее раздражение и страх, обновляясь, успокаиваясь, словно сдирая с себя какую-то противную, жесткую коросту…
