Татьяна Степанова - Прощание с кошмаром
— Но почему? Что за извращенный вкус? — не выдержал тогда Белогуров. — Ведь это же, ч-черт.., это же форменная некрофилия!
Феликс сгорбился, молча смотрел в огонь, потом тихо сказал:
— Ты никогда не удивлялся судьбе, распорядившейся нашим с тобой поколением (хоть ты и старше меня — это не так уж важно), назначившей ему время жизни на рубеже тысячелетий? Те, кому это выпало в последний раз, — видели крестовый поход. А жившие перед ними — были свидетелями событий на Голгофе. И все они были нашими родственниками, Ваня. — Тут Феликс улыбнулся, если то, что появилось на его заштопанных пластическими операциями губах, можно было назвать улыбкой.
— Я не понимаю, при чем здесь эта твоя туманная софистика.
— Это не софистика. Я просто делюсь с тобой тем, что с некоторых пор не дает мне покоя. Я.., я мог умереть полтора года назад. Но выжил. Значит, для чего-то это нужно, Ваня, — чтобы я хоть краешком глаза поглядел, что такое — начало третьего тысячелетия. Хотя бы для того, чтобы ощутить на вкус и на ощупь, что это такое — эта наша маленькая жизнь.
— Я не понимаю, при чем тут это все!
— Популярней я просто не в состоянии тебе объяснить. — Феликс скользнул взглядом по Белогурову. — Да к тому же ты врешь, Иван. Все ты понимаешь. Не надо, не отворачивайся. Я привык к тому, как люди на меня смотрят. Я даже не сожалею уже… Чехов, кажется, сказал: «В человеке все должно быть прекрасно — и лицо, и одежда, и мысли». А как быть человеку с таким лицом, такой мордой, как у меня? Какие мысли ты мне посоветуешь хранить в этой маленькой ореховой скорлупке? — Он дотронулся рукой до лба. — От прекрасного до чудовищного…
— Не, воображай о себе, — Белогуров жестко усмехнулся: Феликса горчайший сарказм завел уже невесть куда и лечить его можно было лишь сарказмом. — Тоже мне чудовище-меланхолик. Прекрати. Возьми себя в руки. Ты остался жив. Ты выкарабкался из этой чертовой передряги — и это главное. У тебя прорва денег, Феликс. Весь мир перед тобой. Да хрен с ним, с лицом! Джексону вон кожу всю перекроили — дай срок, исправят косметологи и тебя. А ноги… Феликс, милый мой, да с такими деньгами… Свистни только — на руках носить тебя будут. Девки не к ногам липнут, а знаешь к чему?
— Ты поможешь мне? Или мне искать кого-то другого, чтобы он навел справки? — перебил его Михайленко.
— Феликс, я прошу тебя… Ну.., ну, конечно, я помогу тебе — наведу! Я созвонюсь с агентством Табаяки в Сингапуре, у нас с ним давнее партнерство. Но это.., предупреждаю сразу, чтобы потом ты не слишком был разочарован — шансов мало. Это все равно что доставать с небес луну.
— Нет, — Феликс покачал головой, — мне кто-то говорил, что Дубов (это был известнейший миллиардер-предприниматель, славившийся в Москве самодурством) в прошлом году приобрел на Сотби полотно Тициана. Бесспорный подлинник. Так вот, тсантса гораздо более часто встречается, чем подлинный Тициан.
— Ну наведу я тебе справки. Возьму распечатку с собой. Черт, и как тут все подробно насчет этой мерзости расписано…
— Это Джорж Эллиот — английский этнограф и антрополог. Он давно занимается исследованием этого вопроса и приводит здесь ряд интереснейших рецептов изготовления настоящей тсантсы, собранных им в экспедициях на Борнео. Ими якобы еще в прошлом веке пользовались племена Малайского архипелага. Там, насколько я понял, весь секрет состоит в том, чтобы достаточно равномерный нагрев: изнутри, и снаружи изделия заставил ткани и мышцы сокращаться до невероятно малых размеров. Эллиот видел тсантсы (одну, кстати, в собрании японского коллекционера) размером с апельсин и даже меньше — с утиное яйцо. Но первоначальная трудность состоит в том, чтобы снять лицевой отдел, не повредив его при этом. Для этого нужна твердая, умелая рука. Ну и профессиональные навыки, разумеется.
Это было последнее, что запомнилось Белогурову из того их разговора от 7 ноября, когда за окном хлестал снег с дождем, а по телевизору обсуждались шансы оппозиции на приход к власти.
На следующий день Белогуров отбил факс в агентство Табаяки. Оттуда ответили отказом, присовокупив, что сделки с антиквариатом такого сорта строжайше запрещены законом, но… За определенные немалые комиссионные агентство бралось в свою очередь «навести справки». Феликс, извещенный об этом, вручил Белогурову наличные на оплату этих комиссионных.
— Эта вещь действительно стоит больше ста тысяч долларов, — обескураженно заметил Белогуров. — Табаяки подтвердил. Но.., их нет.
— Если Табаяки достанет, я заплачу сколько нужно. Некоторые сейчас за такие бабки, Ваня, покупают себе часы с бриллиантами-булыжниками. А я булыжники не люблю. Это ведь дурной вкус, а?
Табаяки ответил новым вежливым отказом: очень сожалеем, но ничем не можем помочь клиенту. Белогуров, как только получил факс, сразу же хотел позвонить Феликсу и отказаться от всего, но…
Как же случилось, что он тогда не отказался? Как? Да, правда, дела в галерее тогда шли все хуже и хуже: денег расплатиться с Салтычихой, ремонтировать квартиру, платить налоги, аренду — не было. Точнее, нельзя было сказать, что ему, Белогурову, и Егору с Женькой только и оставалось, что пойти с нищенской сумой. Нет, на скромную жизнь хватило бы с лихвой, даже если бы галерея вконец разорилась. Но Белогуров навсегда запомнил античную байку про некоего Никокла из Афин. Тот жил широко и беспутно, промотался и Однажды на пиру, организованном на последние деньги, в окружении рабов и наложниц за чашей вина принял яд, не желая, как он сказал, влачить бедность после того, как он вкусил, что такое настоящая жизнь. Мысль о том, что снова придется опуститься до того, чтобы жить так, как он жил с матерью в перенаселенной арбатской коммуналке, была нестерпима для Белогурова. Она оскорбляла в нем вое самое сокровенное — гордость, надежды, честолюбие и, самое главное, как ему тогда казалось, — его человеческое достоинство. Он (он!) снова опустится до того, чтобы… Нет, уж лучше пусть его пристрелит где-нибудь в подъезде за невозврат долга мстительный Салтычиха, или же…
Егор Дивиторский, который был в курсе всех переговоров с «наведением справок» насчет покупки тсантсы, с некоторых пор вдруг начал (едва они оставались с Белогуровым наедине) весьма многозначительно поглядывать на своего работодателя. Однажды он спросил прямо:
— А он точно заплатит за, нее сто кусков?
— Да, да, да! Даже сказал — вперед.
— Ну.., и?
— Что? Что тына меня так смотришь? Ну, не могу я ему эту дрянь достать! И потом.., эти сделки противозаконны, нарваться крупно можно, и.., и нам все равно не достанется эта сумма, а лишь жалкие проценты комиссионных. А это для нас все равно что мертвому припарки…
— Это в том случае, Ваня, если вся основная сумма пойдет продавцу.
— Ну? А я чем говорю! А ты что предлагаешь? Мы же только посредники в этой чертовой афере. И.., что ты так на меня смотришь?!
— Ничего, — Егор опустил глаза. — Просто думаю.
Егор жаждал этих денег. Когда это дошло до Белогурова — было уже поздно. Он видел: что-то затевается в его доме. Егор подолгу о чем-то беседовал с братом; Что-то настойчиво внушал ему. Распечатка со статьей английского этнографа была все время у него. Женька (хотя он и умел читать) лучше воспринимал всегда на слух то, о чем говорилось в тексте. Однажды Егор в разговоре с Белогуровым как-то словно бы невзначай обронил о брате: "Мне еще врач-психиатр, когда Женька ВТЭК на инвалидность проходил, сказал: «Главное — разбудить в мальчике творческое начало, заинтересовать чем-то. Кажется, Иван, мой брат.., и вправду заинтересовался. А навыка в ремесле, как я тебе и говорил, ему не занимать. Но сначала стоит потренироваться… Будут кой-какие расходы. Ты не возражаешь? Нам с Женькой лучше перебраться в подвал».
Они начали с того, что приобрели на Птичьем рынке черт знает по какой цене двух обезьян-макак и.., привезли их домой, выбрав момент, когда Лекс отсутствовала. И действительно надолго заперлись в подвале (там еще ничего не было оборудовано). Чучельник вышел оттуда страшно разочарованный. Егор сообщил, что у него ничего не вышло, хотя они действовали строго по «рецепту» этнографа. Егора после всех этих безумных опытов долго и мучительно рвало в ванной, но он все же храбрился. А Белогуров (странно, он тогда словно прислушивался к себе) — он мог бы запретить весь этот кошмар прямо тогда, после этой неудачи, но.., вот отчего-то и не запретил. Он просто сидел боком на стиральной машине в ванной, наблюдая за Егором, и.., молчал. Молчал он и тогда, когда Егор, отдышавшись, вытер лицо полотенцем и сказал хрипло:
— Он заплатит сто тысяч… Ублюдок, ублюдок Феликс. — Сплюнул в раковину и закончил мысль:
— Жаль, что ему не разорвало кишки там, на дороге!
А потом все это, весь этот кошмар нарастал уже как снежный ком. Белогуров мог бы по полочкам, по ступенькам разложить путь, которым он сам шел к этому. Сначала перестал ужасаться, что вообще такое возможно. Потом свыкся с мыслью, что это случится. Затем неотступно думал только о деньгах: сто тысяч долларов решили бы массу проблем, а ни один из экспонатов галереи он бы никогда не смог продать за такую сумму.
