Татьяна Степанова - Венчание со страхом
— Так вы со следующего семестра на кафедре преподавать намерены? Значит, уходите отсюда?
— Нуда, если место будет… Еще точно не известно, — лаборант покраснел.
Цвет лица его менялся мгновенно, как это и бывает у тонкокожих анемичных блондинов. В облике его Колосов не заметил ничего «этакого», вот только… запашок. От Суворова несло чем-то кислым, словно карманы его белого халата были набиты квашеной капустой.
— Не устаете вы сюда каждый день из Москвы мотаться?
— Да нет. Я рано встаю.
— Я тоже рано. У меня трамвайное депо под окнами. Я у Птичьего рынка живу, — соврал Никита.
— А я в Коломенском.
— Ну, это по дороге. Один живете? Или — мама, папа?
— Сестра. — Суворов снял очки и протер их полой. Без них глаза его были совершенно невыразительны.
— А я сирота. Таким, как мы, Женя, жениться надо. Мне вот все, кого ни спросишь, твердят про это.
— Это сложно.
— Почему сложно? Найти хорошую женщину, предложить, так сказать, руку и сердце, — Колосов томно вздохнул. — Не все на работе-то мыкаться? Иной раз думаешь: а гори оно все синим пламенем! У вас тут вот тоже скучища смертная, — он зевнул. — Лес, обезьяны. Разве это место для молодого здорового парня? С женщинами тут у вас не особо… Туговато, а?
Лаборант опустил голову.
— Я тут по «ящику» видел, Мисс Мира выбирали, — разглагольствовал Никита. — Ну, есть на что поглядеть. Телки прямо загляденье. Как эта… Венера, что ли?
— Женщина полностью не раскроется, пока не родит.
— Что?
— Пока не станет матерью, не произведет на свет ребенка, — лаборант придвинулся ближе, и Колосов снова уловил этот кислый запах — теперь словно уксусом потянуло из бутылки. — Вы заметили, какие они сейчас?
— Кто?
— Женщины. Все сплошь — феминистки! Мужеподобные, жилистые, энергичные. А как они смотрят? Как разговаривают!
— Как?
— Феминистски — вот как! Как солдаты — отрывисто, насмешливо.
— Ну, Евгений, вы в армии не служили. Солдаты, братец вы мой, разве так…
— Так, так, — лаборант закивал, и глаза его тускло блеснули. — Не спорьте. Я знаю. Знаю. И потом — они совсем не хотят рожать! Представляете? Совсем. Никто, ни одна из этих длинных, тощих мужланок. Они думают — это все так, неважно. Они не желают исполнять свой прямой долг. Предназначение свое.
— Ну, не все же.
— Все. Я знаю. Все они. Дай им волю — так все. Это же труд, боль. Так и называется: родовые муки. — Он провел по губам кончиком языка, словно смакуя слова. — Муки, понимаете? У нас в институте обезьяна рожала — я присутствовал. Это такое зрелище! Катарсис! Полное очищение через страдание, боль. А потом — покой, абсолютный, тишайший. Блистательная нирвана. Представляете?
Колосов кивнул. Он внимательно наблюдал за лаборантом.
— Это какая обезьяна? Флора? — спросил он после паузы.
— Нет, нет. Флора — чудовище, она аномальна. Это совсем не то. Знаете, роды у антропоидов проходят почти так же, как у нас… у них.
— У кого?
— У женщин! И ребенок так же появляется.
— Зверенок.
— Ну да. И воды так же отходят и послед… Нам вот говорят о «свете в конце тоннеля», слышали, наверное?
Никита снова кивнул.
— И ассоциируют всегда со смертью. Но это не так. Я знаю. — Суворов крепко стиснул спинку лавочки. — Это же так ясно: тут совершенно иная ассоциация должна быть.
— Какая же, если не секрет?
— Наше рождение! Вот какая. Таким образом мы его вспоминаем: тоннель, понимаете? Длинный, душный, и мы делаем усилие, чтобы выбраться из него. А вокруг — тьма, кромешная, древняя. Мы стремимся вырваться из нее, мы очень этого хотим, очень… А потом… наша мать раздвигает ноги вот так, — он вдруг выбросил вперед руку, точно в фашистском приветствии, растопырив пальцы. — И — свет! Свет, бьющий нам прямо в глаза. Мы делаем вдох, и свет становится частью нас самих. Мы приходим в мир.
На бледном лице Суворова выступили капельки пота. Он смотрел мимо Никиты, словно не видя его, и говорил, говорил:
— Рождение — это таинство, мать — это тайна. Великая тайна природы. И чем чаще происходит это таинство: зачатие, созревание, рождение, тем… прекраснее и царственнее женщина. У Клеопатры знаете сколько было детей? Четырнадцать. У Гекубы — более тридцати. У моей прабабки было тринадцать человек детей! Вот это были женщины! Да что тринадцать. Пусть одно рождение, один ребенок, но это сразу преображает, украшает ее, делает таинственным недосягаемым существом, к которому хочется прикоснуться, которое хочется понять. — Он умолк и часто дышал, словно пробежал марафон.
— Вы правы, — согласился Никита. — Совершенно. Во всем. Они действительно должны рожать и не все этого хотят. Вот у Зои Петровны ведь нет детей?
— Нет! И она даже слышать об этом не хочет, сколько я ей ни говорил.
— А у Калязиной осталась дочь, кажется?
— Да, да! У Серафимы Петровны был ребенок. Она прошла через это, она рожала. Я часто спрашивал ее об этом.
— О чем?
— Ну, что она ощущала, что чувствовала, когда была беременной, когда носила новую жизнь. Мне так хотелось знать!
— А испытать вам этого не хотелось? — серьезно спросил Никита.
— Это невозможно… Вернее, возможно, но противоестественно. Гадко. Я… я не хочу об этом говорить, не надо. — Лаборант отвернулся. Пальцы его беспокойно ощупывали халат, сжимались, разжимались. — Нет-нет, надо родиться женщиной-матерью. Никакие операции тут не помогут. Дар материнства нельзя воровать у природы.
— Я согласен с вами, Женя, — поддакнул Колосов. — И что же, Калягина рассказывала вам о своих ощущениях?
— Поначалу да, потом… Баба Сима не понимала, как это важно для меня — знать.
— Значит, она с вами не делилась?
— Н-нет.
— А вам этого очень хотелось. Вы настаивали.
— Я не умею настаивать.
— Ну, это же так просто. Мужик должен иногда гаркнуть, стукнуть кулаком по столу.
— Нет, не думаю. Это грубо.
— Женя, а вот скажите мне, пожалуйста… я уже спрашивал, да что-то подзабыл… В тот день, когда умерла Ка-лязина, вы вроде бы с какой-то аппаратурой работали?
— Я каждый день с ней работаю.
— Очень сложно?
— Ну, взглянуть на табло, записать показания.
— А, ну и дурак справится. Вернее, хочу сказать — легко. А с кем вы это делали?
— Один.
— Часиков этак в половине девятого начали, сидели один, да?
— Я же говорил вам, — лаборант не мигая смотрел на Колосова. — С утра я был в аппаратной, потом пришел участковый, сообщил про Калязину, и я…
— Ну понятно — не до работы стало. Ладно, Евгений, спасибо. — Никита поднялся.
— А о чем вы хотели со мной говорить?
— Ах да. Вы хорошо знали Юзбашева Константина?
— Плохо. Я мало с ним общался. Я его не переношу. Он нехороший человек. Видите: змей спер.
— Ну редиска, — согласился Колосов. — А почему он нехороший, Женя?
— Он… — лаборант густо покраснел. — Он меня… ну, третировал, что ли. Ну, не знаю, как сказать. При нем мне всегда хотелось отсюда уехать.
Колосов кивнул: ясно, мол, и сообщил:
— Ольгин ваш к вечеру вернется, ждите. За начальника Олег сейчас? Где его повидать можно?
— Он у себя.
— Не провожайте меня, найду дорогу. — Никита уверенно направился в сторону обезьянника. — Всего хорошего, Женя.
Он шел неторопливо, подставляя лицо солнцу, прислушиваясь к окружавшей его тишине. Стояло полное безветрие — лист не колыхался. На клумбе уютно жужжали пчелы. Пахло медом и еще чем-то терпким, что источают вянущие от зноя настурции и ноготки.
О Званцева он буквально споткнулся. Тот сидел на корточках посреди дорожки и, отчаянно чертыхаясь, подбирал разлетевшиеся по гравию листки блокнота. Колосову он обрадовался:
— Салют господину Мегрэ! Как вы со змеями-то отлично, а? Родзевич в полном восторге: вернулись его сокровища. А Костьку за это посадят?
— Угу. — Никита нагнулся и начал помогать ему собирать листки.
— Блокнот идиотский, делают же такую дрянь! — Званцев прыгал на корточках точно гигантская розовая лягушка. — Спасибо. Жалко мне его, дурака, Никита Михайлович. Не пойму: зачем он все это?
— Ему за ваших ложноногих деньги хорошие предложили.
— Деньги? Господи, да он никогда ими прежде не интересовался. Я ж говорил — бессребреник.
— Был. А теперь все серебром интересуются. Жизнь, паскуда, заставляет. — Никита поднял последний листок. — Короче, с кражей мы покончили, теперь самое главное осталось.
— Серафима Павловна? — Званцев выпрямился, вытер лоб и виновато улыбнулся: рад бы помочь, да чем?
— Я с вашим лаборантом сейчас беседовал, — сообщил Никита. — Любопытный молодой человек.
— Женя-то?
— Пылкость чувств пугающая прямо.
— Это он вам про беременных заливал? — ухмыльнулся Званцев.
— Именно. И вопрос его этот как-то уж слишком интересует.
Званцев молча складывал листок в стопку.
— Олег, он что, действительно на биофаке преподавать будет?
