Татьяна Степанова - Венчание со страхом
— Олег, он что, действительно на биофаке преподавать будет?
Званцев фыркнул, как кот.
— Воображает, что да. Вы не обращайте внимания на его болтовню.
— Он что, того? — Никита постучал пальцем по виску.
— Нет, что вы.
— Не псих, нет?
— А он вам психом показался?
— Ну, в смирительную ему рановато, но… занятный мальчик. По-моему, с явными отклонениями.
— Отклонения еще не болезнь.
— А что это тогда?
— Для того чтобы ответить вам, Никита Михайлович, что есть отклонения, надо сначала дать определение нормы, а это… — Званцев махнул рукой. — Норма поведения, норма психики — все это зыбко, спорно. Что нормально, что аномально в нас с вами? Все относительно, смотря с какой колокольни смотреть.
— Но он так фанатически интересуется вопросом материнства… Он же мужик, как же он…
— Считайте, что в нем погибает гениальный гинеколог. Подавленное призвание.
— И все?
— И все, — Званцев улыбнулся. — Вы вот футбол уважаете?
— Обожаю.
— Начни мы с вами обсуждать матч на первенство мира, вы бы выказали не меньше пыла и страсти.
— Но это мужской предмет для обсуждения.
— Ерунда. Некоторые готовы драться из-за тюбика губной помады, если они их коллекционируют. Парикмахер заговорит вас до смерти, обсуждая такой женский предмет, как бигуди. Модельер дамского белья с пеной у рта будет доказывать вам преимущества своих моделей бюстгальтеров. У каждого свой пунктик. Пол тут ни при чем.
— А почему вы Суворову на базе ночевать не разрешаете? — спросил Колосов.
Званцев помолчал, потом ответил:
— Он молодой, для таких — сто верст не крюк.
— Эх, Олег, сами вы себе противоречите.
— Ничего подобного. Впрочем, я и не возражал, это Ольгин так распорядился.
— Он что, к Калязиной приставал?
— Нельзя сказать, чтобы Суворов ей проходу не давал, но… в общем, лез со всяким непотребством: что, да почему, да что вы чувствовали? Баба Сима человек была старой закалки, ей и слушать-то такое было невтерпеж, тем более от парня молодого. Ну, Шура и решил ее оградить, насколько это было возможно.
— А почему вы Суворова не уволили?
— Господи, да кому он мешает-то? — Званцев всплеснул руками. — К нам он не пристает, работает старательно. А что треплется — так пускай его. А на его оклад все равно никого не сыщешь. Он вполне безвредный, тем более сейчас и жаловаться на него некому стало. Да… эх, баба Сима… Скоро ли вы…
Он хотел спросить, скоро ли найдут убийцу, но ему помешали. Со стороны клеток донесся резкий визг, затем уханье.
— Черт, Флора снова руки распускает, — Званцев двинулся к клеткам. Колосов последовал за ним.
Когда они подошли ближе, из дальнего конца обезьянника стал слышен и другой звук: глухое мерное постукивание.
Шимпанзе Флора и Чарли сидели в смежных клетках, разгороженных сетчатыми «ширмами». Сейчас сетка была немного сдвинута, так что между нею и стеной оставалось свободным узкое пространство. Обезьяны сидели у самой перегородки. Самка Флора просунула в щель длинную волосатую руку и пыталась схватить Чарли. Тот увертывался, ухая, когда же ей удавалось ухватить его, разражался притворно негодующим визгом. Званцев задвинул сетку на место.
— А почему вы не держите их вместе? — спросил Никита и прислушался: снова донеслись те звуки — словно кто-то забивал молотком клинья.
— Флоре общество противопоказано.
— Почему?
— По причине странностей характера.
— Странностей? Каких?
— В Берлинском зоопарке она содержалась в вольере в стаде с другими шимпанзе. Все было хорошо, но вдруг она повела себя несколько необычно: отняла и убила у своих соплеменников двух детенышей. И съела их.
Никита покосился на обезьяну. Та, тихо пыхтя, искала что-то у себя в шерсти.
— Значит, они все-таки убивают? — спросил он, и голос его дрогнул.
Званцев вздохнул.
— Если встречаются два стада шимпанзе, между ними вспыхивает весьма кровопролитная война. Почти как у нас. Но внутри стада-семьи убийство сородичей, тем более детенышей — вещь из ряда вон выходящая. У Флоры ярко выраженная аномалия поведения. Она убивает слабых, и не только из побуждения каннибализма, но ради самого акта убийства. Поэтому мы держим ее отдельно.
— Держите и изучаете. А как… — Никита сглотнул. — % Каким образом они убивают?
— По-разному. Известная натуралистка Джейн Гудолл описывала различные способы охоты шимпанзе на обезьян других пород. Они могут оторвать у жертвы конечности, выпотрошить, размозжить череп, наконец.
— Олег… а на людей… на людей они нападают?
— В Руанде, кажется, были зафиксированы два случая нападения на детей. Но оба раза спровоцированные. В принципе, если их не трогать, они мало нами интересуются.
— Ничего себе мало, ишь как смотрит! — Никита кивнул на Чарли, прильнувшего к прутьям. Он перевел взгляд на Флору.
Тут снова донесся стук.
— Выходит, мозги и они любят, — пробормотал Никита.
— Лакомятся иногда. А кто еще? Вы сказали «и они»?
— А, ерунда. А кто это у вас там долбит?
— Это один из наших экспериментов по программе «Рубеж человека». Ольгин говорил вам, кажется. Хотите взглянуть?
Званцев гостеприимно повел его вдоль клеток.
— Исследуется возможность современного антропоида перейти от случайно найденного орудия к изготовлению с его помощью уже другого посредника — примитивного орудия труда, — пояснил он. — Это наша давняя тема. Они… Никита Михайлович, что с вами? С сердцем плохо, да?
Никита, белый как полотно, остановившимся взглядом смотрел сквозь прутья клетки, где Хамфри, тот самый великан Хамфри сидел на бетонном полу и долбил камнем по струганому деревянному диску. И камень, зажатый в его мускулистой лапе, был как две капли воды похож на те, что некогда изымались с мест убийств в Брянцеве и Новоспасском!
— Нет, все нормально… Что это? — прошептал Никита. — Что он делает? Что это за камень?
Званцев испуганно заглядывал ему в лицо.
— Спазм, сейчас пройдет… А это… это специальное рубило, так называемый мустьерский камень. Мы используем его в этой серии опытов. Вам лучше?
Никита кивнул, стиснув зубы.
— Хамфри дают дубовый диск, неподатливый для его рук и зубов. Для предполагаемой обработки предлагается и камень. Мы показываем ему, как им надо оперировать. Камень в форме шельского рубила специально изготовляется в лаборатории нашего института — это обычные экспериментальные образцы.
— И что получается? Что делает… обезьяна?
— Да ничего, как видите. По диску долбит хаотично и беспорядочно, ни одного целенаправленного движения не зафиксировано, а мы уж, слава богу, полгода так экспериментируем.
— С апреля? С апреля, да?!
— Да, с апреля. А что с вами, Никита Михайлович? Давайте я вам валокординчику у себя накапаю, а?
— К черту! Простите. Этот камень… рубило… где вы его берете?
Званцев улыбнулся, но в глазах его светилась тревога.
— В нашем институте есть лаборатория, специализирующаяся по первобытной технике. Пухов Борис Ильич, наш главный консультант, великий знаток орудий, используемых ископаемыми предками человека. Нет, вы как хотите, а валокордин я вам сейчас принесу! — Званцев махнул рукой и умчался к себе в избушку.
Колосов и обезьяна остались наедине, разгороженные стальными прутьями. Хамфри отшвырнул камень. Он не спускал с человека глаз, и во взгляде его начальнику отдела убийств почудилась насмешка.
Глава 29
ГОДОВЩИНА
Единственное, что оставалось Кате после всех ее трудов, — это ожидание. Терпеливое ожидание у моря погоды. Дни летели за днями. Было, как всегда, много работы: в области шла операция «Контингент» — искали находящихся в бегах и федеральном розыске убийц, насильников, грабителей и воров. Каждое удачное задержание контингента становилось информацией для печати.
Однажды вечером домой к Кате, заехал Мещерский. Пока она крутилась на кухне, готовя ужин, Кравченко вслух читал приятелю ее статью в «Вестнике Подмосковья» о торговцах героином. Окончив, он весьма невежливо зевнул:
— Я вас прочел и огорчился. Зачем я грамоте учился? Охо-хо, как же мне все это обрыдло: эта наркота, эта грязь, бомжи, мафия наша полуграмотная. Когда ж этому конец-то будет? '
— Мы не в Европе, Вадя, — заметил Мещерский, отобрал газету, бережно сложил ее и спрятал в карман. — Азия есть Азия.
— Сидит этакая харя на нарах, кочевряжится, изображая «крестного папаню» — Креста там, Пуделя или Кирпича очередного. А ей так и хочется сказать: харя ты харя, куда ты, харя, лезешь? Посмотри на себя, морда коса, тебе б на вечные времена в магаданском пересыльном в дырочку свиристеть, а ты… Эх, да что там! — Кравченко махнул рукой. — Mort du vinaigre![2] Чтоб вас! И ты, Катька, тратишь свои лучшие годы на описание всей этой сволочи рваной.
— Борьбы с ней, — вставила Катя.
