Анатолий Афанасьев - Анатолий Афанасьев Реквием по братве
— Дорогой Федор Герасимович, вы напрасно подозреваете меня Бог весть в чем. Я замешана в эту историю случайно и поражена не меньше вашего. Очень жаль нашу милую, простодушную Люсечку. Ее вина только в том, что у нее доверчивое сердце. Вы уж не ругайте ее. Она так переживает, больно смотреть.
Иноземцев понял, что толку от дальнейшего разговора не будет: у шлюшки все козыри на руках, она его переигрывает.
— Когда надо дать ответ?
— Лучше сегодня.
— Почему бы им не связаться со мной напрямую?
— Боятся. Я их понимаю. Вы грозный мужчина. У вас огромные возможности — и вам доверяет государь.
— Мне нужен час, чтобы принять решение.
— Пожалуйста, — Таина милостиво кивнула. — Буду ждать вашего звонка.
— Может быть, останетесь поужинать?
— В другой раз, — окинула его циничным взглядом, не оставляющим места для двойного толкования. — Но я бы предпочла встретиться на теннисном корте.
— Почему бы нет, — слабо встрепенулся Иноземцев, не поверивший ни единому ее слову…
Кныш сел за баранку бежевой «скорпии», через пять минут вырулил на проспект. Убедившись, что за ними никто не увязался, спросил:
— Ну что, уломала кабана?
— Куда он денется… Признайся, удалось Люсечку оприходовать?
— Нет.
— Что так? У вас было целых полчаса, столько бедняжка наедине с мужиком не выдерживает.
— Она пыталась, да я не дался.
— Не понравилась?
— Почему? Красивая, умная женщина, но не в моем вкусе.
— А кто в твоем вкусе, Володечка? Я?
На крутом вираже их занесло, задом чуть не врубились в каменный бордюр.
— Гололед, — сообщил Кныш. — Надо резину поменять.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Пустой разговор… Куда тебя отвезти?
— Давай куда-нибудь заскочим… Жрать охота.
— Босячку изображаешь?
— Я и есть босячка… Знаешь, кто у меня родители?
— Наверное, новые русские?
— Нет, Володечка… Папа — бывший строитель, давно спился. Мама — вообще никто, домохозяйка. Распухла вся. У нее щитовидка. Никакое лечение не помогает.
— Поэтому с ними и не живешь?
Таина придвинулась ближе, положила руку на колено, как недавно Люсьен Ивановна, но ее ладонь прожгла его ногу насквозь.
— Не надо меня дразнить, Володечка. Я немного устала.
— Это понятно. Работаешь много.
Сняла руку и закурила.
— Иногда ты бываешь удивительно злой, и, наверное, сам этого не замечаешь. Да, работаю. Кстати, кроме того, что мы потрошим, как ты заметил, кабанчиков, я еще на телевидении кручусь как белка в колесе.
— А зачем?
— Что — зачем?
— Зачем крутишься? Чего тебе не хватает? Думаю, бабок уже намяла на три жизни вперед. Пора успокоиться.
Проехали целую улицу, пока Таина наконец ответила:
— Ты не только злой, но еще и туповатый.
— Я солдат, — в профиль было видно, что Кныш чему-то радуется. — Чего не понимаю, всегда спрошу. Так положено по уставу.
Вскоре он припарковался возле какого-то ярко иллюминированного трехэтажного дома. Пылающие, меняющие накал и цвет электрические буквы выкидывали на проезжую часть загадочное слово: «САЗЕРЛЕНД». В Москве, оборудованной под рай для богатеньких буратино, таких странных заведений хоть пруд пруди. Кто в них захаживал, тот знает, что там всего навалом: питья, музыки, горячей еды, девочек, мальчиков, дури, игральных автоматов, — только отстегивай монеты. Но если кто-то из разборчивых клиентов желает удовольствий более изысканных, к примеру, испить крови младенцев, то ему не сюда, а ближе к окраинам, ближе к Юго-Западному округу. В десяти минутах езды. Новая Москва тем и хороша, что в ней все под рукой и все имеет строгий прейскурант: и любовь, и жизнь, и вечная разлука.
К машине подскочил ферт в черной курточке и черных брючках, видно, закодированный по методу Довженко, потому что не чувствовал холода. Кныш отдал ему ключи со словами: «Далеко не загоняй. Мы ненадолго».
Уже когда сидели за столиком в уютном ресторанном зале с искусственными пальмами, Таина заметила:
— Ну ты и жучара, Володечка! Кто бы мог подумать?
— А что такое?
— Да все-то ты знаешь. И держишься гоголем, мне нравится. Но при этом других осуждаешь — и меня в первую очередь.
Кныш понял ее укор. Дескать, изображает из себя простачка, а на самом деле барин. Она шутила. Она знала, что это не так.
В теплом помещении, под музыку Вивальди он расслабился, с каким-то слезливым умилением вспомнил: как же давно он не хаживал в рестораны. И вот довелось — да еще с кем! С рыжей принцессой, чей поцелуй уже несколько часов горел у него на губах. В своих прежних странствиях он и помыслить не мог, что встретит такую женщину. Он думал, что таких женщин не бывает. С кем ее можно сравнить отдаленно, так это с Ганночкой Мирошниченко, молоденькой медсестричкой, с которой у него был короткий — с неделю, — но бурный роман. Они познакомились, когда Кныш отлеживался в лазарете, в Моздоке, и расстались после его выписки, другого и не было уговора. Между ними вообще не было никакого уговора. Да что там, за все время Ганночка не обронила и десяти слов, только делала уколы, перевязки и взглядом печальных, бездонных глаз сулила ему вечное наслаждение. Кульминацией романа было прощальное совокупление под танковой броней, где, кажется, не поместился бы и ребенок, но они оба втиснулись и с такой страстью ублажали друг дружку, что, когда все кончилось, могучий танк раскачивался из стороны в сторону, как пьяный. Будто у рыжей принцессы, у безответной медсестры светились в глазах иные таинственные миры…
Похоже, Таина догадалась, что он вспомнил о чем-то заветном.
— Володечка, ты никогда ничего о себе не рассказываешь, скажи хотя бы, сколько тебе лет? Тридцать пять? Сорок?
Он взглянул на нее с удивлением.
— С чего ты взяла? Двадцать шесть.
У девушки округлились глаза.
— Врешь?
— Ничего не вру. А тебе сколько? Сорок? Пятьдесят?
Таина не обратила внимания на колкость.
— У нас всего два года разницы… И кто ты по званию?
— Капитан.
— Это считается, хорошая карьера?
Он попытался понять, в чем подвох, но ничего в ее глазах не обнаружил, кроме наивного любопытства.
— Теперь в армии хороших карьер не бывает.
— Почему?
— Я же не спрашиваю, почему ты крыс ловишь, вместо того, чтобы детей рожать.
— Да, — важно согласилась атаманша. — Ты прав, Володечка. У всех наших бед ноги из одной задницы растут.
Официант принес заказ — мясо в горшочках, салаты, бутылку красного вина и коньяк в хрустальном графинчике. Молодой парень в нарядной курточке, с чистым бесхитростным лицом, неуместным в вертепе.
— Что-нибудь еще, господа?
— Пока ничего, — Кныш уже огляделся и пришел к выводу, что место для трапезы они выбрали не слишком удачное. Большинство столов пустуют, зато за остальными сплошь отборное жулье: мужики парами, тройками, сосут водочку, шушукаются. Женщин — ни одной. Никто не ше-буршится — и пьяных нет. Значит, угодили в один из тех притонов, где собираются деловые, чтобы в затишке обсудить свои проблемы, которые в этих кругах, как известно, сводятся к одной — кого следующего придавить.
Принцесса привычно угадала направление его мыслей.
— Ничего, мы же только покушаем — и айда. Мясо вку-усное, ешь.
Она уже уплетала за обе щеки и бокал вина осушила в одиночку. Потом вдруг предложила тост:
— Давай выпьем, чтобы тебе опять стать молодым, Володечка.
Он поднял рюмку с коньяком.
— Тебе-то зачем это надо?
— Ты что же, совсем слепой?
Знакомое пламя в очах, приоткрытые в загадочной улыбке пухлые губы — и Кныш с ужасом почувствовал, что порозовел. Чокнулся с ней, выпил, уткнулся в тарелку. Мясо действительно таяло во рту — острое, в меру прожаренное. Так и расправился со своей порцией, не поднимая глаз, правда, сдобрил еду рюмкой коньяка. Услышал спокойный вопрос:
— Почему ты боишься меня, капитан?
Кныш не стал делать вид, что не понял.
— Нет мотивов, — сказал он. — У тебя нет мотивов, чтобы свирепствовать. В рынок вписалась, телевидение и прочее. Что надо, у тебя по жизни есть, а ты все равно ищешь приключений. Это ненормально. Если тебя кто-то обидел, то уж никак не Иноземцев.
— Разговорился, — удовлетворенно заметила принцесса, глядя на него сквозь сигаретный дым. — Но ты же хочешь меня, почему бы в этом не признаться?
— Как женщину, да. Как человека, нет.
— Объясни, в чем разница?
— Женщина — это физиология, человек — это навсегда.
— Ого! — За все месяцы их знакомства он всего раз, может, два видел вот такую ее улыбку — детскую, восхищенную, без дури, без обмана — и разомлел окончательно. — Ты прямо философ, капитан. А хочешь, правду скажу?
— Давай, если сумеешь.
