Никита Филатов - Последняя ночь майора Виноградова
Познакомились они с Виноградовым еще там, в Питере, — ГУВД организовало «показуху» для иностранных журналистов перед Играми доброй воли, и Владимира Александровича заинтересовал веселый парень с микрофоном, почти без заминки давший в камеру перевод монолога одного из задержанных карманников. Речь вора была, надо отметить, весьма специфической, и капитану Виноградову очень захотелось узнать, в каком виде дойдет до широких зрительских масс Королевства Швеции такая, например, фраза: «А тогда мы тут с Кирюхой в доле левую поганку выкрутили…»
Потом они познакомились ближе, почти подружились на почве взаимных, порой достаточно опасных и деликатных услуг. Созванивались, когда Олаф вернулся домой, и вновь встретились уже в Швеции. Густавсон пробил Владимиру Александровичу семестровый контракт с университетом, несколько заказов на газетные статьи. Стартовое ускорение было достаточным, остальное зависело от самого Виноградова.
— Итак?
— Ерунда. Опять угрожают, требуют, чтоб убрался.
— Второе письмо уже?
— Третье. Про одно я тебе не говорил.
— Не ясно кто? Почему?
Владимир Александрович положил вилку, пожал плечами:
— Нет.
— Может быть, бандиты? Или те… которые в погонах?
— Вряд ли. Они бы время на бумажки не тратили.
— Тоже верно.
Оба знали — если бы Виноградов всерьез помешал спецслужбам или затронул интересы активно осваивающей Европу «братвы»…
— Что сказали в полиции?
— А как ты думаешь?
— Догадываюсь.
— Вот именно. Что ваши, что наши — один хрен!
— Не волнуйся, есть каналы. Попробуем накрутить им хвост.
— Ладно…
— Я думал, что будут проблемы после тех твоих комментариев по Чечне, насчет Дудаева, Грачева и прочих. Обошлось!
— Естественно. Большим чинам плевать, что там по их поводу думает бывший милицейский капитанишка. Вряд ли командируют сюда спецназ ГРУ, чтоб проломить мне голову ледорубом. А местные кавказцы заняты бизнесом или проблемой, как не попасть под облаву иммиграционных властей. Им сейчас — что Умар, что Джохар! — Владимир Александрович потянулся к бутылке. — Нет, это не они.
— А кто?
— Я думаю… Я думаю, это с другой стороны — прогрессивная, так сказать, общественность.
— Брось! Конечно, когда я прочитал твою статью после убийства Влада Листьева…
— Пойми! Нельзя делать из смерти шоу! Причем шоу политическое, по чужому сценарию. Это же надо придумать — на целый день телевизионщики не вышли на работу!
— Это символ. Жест.
— А если убили сантехника? Что, все сантехники страны не должны водопровод чинить? Мы же в дерьме утонем. А если постового зарежут? Всю милицию на день по домам распустить?
— Это другое дело — особый человек…
— Все люди — особые! Мне Листьева жаль, он был талантлив. А мальчишки-солдаты под Грозным? Их в тот день сколько полегло? Женщин? Детей? Может, среди них Моцарты были будущие, Циолковские, Павловы?
— Не горячись!
— Да если бы из-за каждого убитого водопроводчика такой шум поднимался, может, не пришлось бы и журналистов хоронить!
— Я читал твой комментарий в газете. — Олаф поднял рюмку. — Давай выпьем. За твоих — жену, детей…
— Давай!
Морщась, швед торопливо захрустел маринованным огурчиком:
— Хорошо прошла.
— Ну так!
— Как они?
— Нормально. — Виноградов пожал плечами: последнее время этот жест стал для него наиболее характерным. — Звоню через день.
— Здесь не захотели остаться? Пожить?
— Нет. Там родные, подружки у девчонок. Там дом наш! Мы ведь, русские, так устроены: «И дым Отечества…»
— Патриотизм?
— Не знаю, как это называется. Дураки мы, наверное, все!
— И ругать сами себя любите.
— Вот именно — сами! Пусть кто чужой попробует. Знаешь, когда крестьянин, отпахав от зари до зари, до пота кровавого, хватанет вечером стакан и начинает причитать, какие мы все ленивые да сирые, — он имеет право! Или когда офицер боевой, израненный, в орденах, матерится, что воевать не умеем, что трупами врага заваливаем… Ему — можно! Другим нельзя.
— Давай за твою Россию!
— Давай!
— На, заешь скоренько.
— Спас-сибо… У, зараза! Крепкая.
Помолчали.
— Швеция — тоже страна хорошая.
Олаф хмыкнул:
— И водка наша не хуже!
— Спасибо. Извини! За твою гостеприимную родину!
— Наливай.
— Сейчас прикончим остатки — пойду кофе сварю. Омлет наш, падла, соскочил с дистанции, придется без горячего.
Допивали почему-то на кухне — ежась от холода и радуясь отсутствию посторонних запахов.
— Что делать будешь?
— Возвращаться надо. Контракт закончен, виза тоже скоро…
— Визу можно продлить. Оформить вид на жительство…
— Не в этом дело.
— Не боишься?
— Боюсь. — Виноградов вздохнул и убрал пустую бутылку.
— Есть вариант…
— Излагай.
— Один серьезный бизнесмен… Строительство, материалы… Он сейчас входит на русский рынок.
— Не поздновато?
— У него давно представительство в Петербурге. Какие-то договоры, контракты… Так что не ровное место.
— Ну и?
— Этот господин перебирается жить к вам. Он не очень доверяет своим русским партнерам. В общем, так, нужен человек, абсолютно порядочный, с опытом, твоими профессиональными качествами и контактами… в определенных кругах. Хорошая зарплата!
— Но ты же знаешь…
— Решение всех проблем с ребятами в погонах этот господин берет на себя. И финансовую сторону, и другие…
— Мне уже нравится этот парень!
* * *— Ты машину водишь… не по-шведски!
— С кем поведешься, от того и…
Только что под желтый сигнал изумленного светофора они проскочили Валхаллавеген, и теперь Олаф, пижонски опустив стекло, гнал свою двухдверную «тойоту» на северо-восток:
— …от того и наберешься!
Позади осталась скучная громада стадиона, комплекс всемирно известного радио. В окружении чистенькой, ровной зелени замелькали всевозможные корты, площадки, причудливые павильоны из стекла и каких-то космических материалов.
— Это что?
— Не узнал? Терминалы!
— То-очно…
Стиснутая со всех сторон портовыми сооружениями, поверхность воды лениво перекатывала с волны на волну россыпь солнечных бликов. У дальней причальной стенки застенчиво белел питерский паром «Ильич».
— Да-а… Мы опаздываем? — Виноградов покосился на стрелку спидометра, упорно не желавшую отползать влево.
— Нет, собственно.
Олаф перехватил взгляд пассажира и хмыкнул:
— А еще говорят, что русские…
— Не надо давить меня классикой! Кстати, Гоголь был украинцем. А Пушкин — негром.
Въехали в Лидинге.
— Сейчас, сориентируюсь… Сюда!
Этот пригород, как понял Виноградов, считался весьма престижным: коттеджи, не повторяющиеся, но вместе с тем явственно схожие той нарочитой неприметностью, которая достигается очень большими деньгами и генетической привычкой к богатству. Шикарные автомобили среди газонов, клумб и холеных деревьев, чистота, поразительная даже для скандинавской столицы…
— Нравится?
— Естественно.
Странный народ шведы — знает ведь, что ни в кои веки, став даже самым-распросамым преуспевающим журналистом, не сможет он себе позволить купить здесь дом. И все равно в голосе гордость, пусть не за себя, пусть за соотечественника, которому повезло в жизни больше, который сумел распорядиться привалившей удачей. Не зависть…
Это было очень похоже на Беверли-Хиллз из голливудских боевиков. Владимир Александрович с любопытством вглядывался в новый дня него Стокгольм — раньше ни разу здесь не был: днем — метро, университет, вечером — безликие муниципальные новостройки. Воскресные прогулки по старому городу, набережные, залив, так похожий в сумерки на Неву.
Вслед машине улыбнулась девушка на велосипеде.
— Неплохо быть богатым!
— Лучше быть здоровым, но богатым, чем больным, но бедным. — Олаф, переполненный русским фольклором, не преминул это продемонстрировать.
— Не проехали?
— О, мать его… — Репортер в сердцах крутанул миниатюрную баранку спортивного руля, «тойота» обиженно просела и, описав протекторами замысловатую траекторию, ушла с перекрестка направо.
— Кажется, здесь.
Двухэтажный, красного кирпича коттедж белел приоткрытыми рамами узких готических окон. Отделенный от тротуара символической решеткой забора и крохотным тенистым сквером, он казался элементом классической декорации к похождениям Эркюля Пуаро или мисс Марпл. Несколько нарушали целостность образа яркая сателлитная антенна «Суперскан» да металлическая плита гаражной двери за краем присыпанной гравием дорожки.
— Может, уточнить? — Виноградов показал приятелю на подростка, с виду лет четырнадцати. Повесив на рогоподобный выступ мотоциклетного руля шлем и сумку, парень возился с чем-то в утробе своего двухколесного монстра: худая спина, джинсы вымазаны напрочь. Даже неопытный русский вряд ли обманулся бы по поводу материального положения бедолаги — такой, как у него, «харлей-дэвидсон» стоил ненамного дешевле густавсоновской машины.
