Дмитрий Агалаков - Ангел в петле
Сегодняшняя посылка оказалась совсем худой!
Пушинкой!
Дома, в коридоре, кухонным ножом Дмитрий Павлович распорол путы и, не разуваясь, внес приобретение в гостиную.
Под ногами расплывались лужи. Наплевать.
Он прислонил картон к стене и сел на диван. И сидел так, не двигаясь, долго. Последняя работа вышла у художника особенной. Именно, непохожей на прежние! Да, там был Ангел. Один из тех, кто раньше так часто являлся на полотнах Инокова. Существо из прежнего мира опять вернулось!
Но каким оно было?!
Этот Ангел оказался повешен — он висел на фоне черной бездны, пустоты. Ангел с переломленной шеей белым пером висел в тугой петле. Это было полотно, написанное человеком, обрекшим себя на смерть. И никто другой не смог бы понять этого, кроме него, Дмитрия Павловича Савинова, которому однажды была вручена карта истории прямо в руки. Бери, пользуйся… И тогда он понял, что ждал окончания этого года, ждал трепетно, как непорочный жених ждет явления непорочной его невесты. Он ждал таинства — ждал и не хотел ему препятствовать! А зачем? Разве не должно было случиться все так, как было предначертано заранее?..
Белый Ангел в черной петле…
Савинов непроизвольно перевернул работу. И там прочел выведенную карандашом строку: «Больше картин не будет». Он закрыл глаза, понимая, что художник не лукавил: не пытался обмануть ни его, рабовладельца, ни себя, несчастного крепостного творца. Да, перед Дмитрием Павловичем Савиновым была последняя картина Ильи Инокова. Он сразу вспомнил все из того, прочь ушедшего мира. Вспомнил так, как это должно было случиться: Рождественская ночь, веселье, китайская пиротехника разрывает ночное российское небо. Песни, неуклюжие пляски на площади.
В доме на улице Фабричной, как и в окнах всего города, горит свет. Но это особый свет. Лампочка накалилась до предела, вот-вот взорвется. Человек встает на стол, люстра опускается вниз. Крюк свободен. Остается только накинуть петлю…
Рождество!.. Смена эпох, смена времен.
6
Рита вернулась к нему через неделю. Едва она переступила порог, он понял: жена хочет мира. И всячески будет стараться во всем угодить ему. Он почти простил ее. Почти. Но, вспоминая о том, как она оставила его в поезде, он загорался злобой, только не подавал вида. Впрочем, он тоже хорош. Нечего было выдавать ей все то, что он, вернувшись, наговорил у нее дома. Ладно, поживут и забудут. Только поскорее бы…
За день до праздника Рита сказала:
— Пусть, что вы разошлись, это неважно. Тебе нужно проведать его. Я и сама волнуюсь за Илью. Ни одного письма, ни звонка. Он больше не встречает меня на улице, не идет за мной по пятам, как это было раньше. Мне кажется, я готова простить его. Хотя прощать мне его не за что. Дима, будь милосердным, пожалуйста, ради меня… Хочешь, я поеду вместе с тобой?
— Нет, — ответил он, — не хочу.
— Мужская гордость?
— Возможно.
— Тогда прошу тебя: обязательно съезди к нему. Это необходимо… несмотря на все то, что случилось между нами.
— Между кем — нами? Тобой и мной? Тобой и художником Иноковым? Между мной и моим неблагодарным подопечным?
— Господи, да какая разница — между кем! Между нами тремя…
— Черт возьми, звучит эротично.
Она пожала плечами и вышла из комнаты.
«Конечно, — подумал он, — я обязательно туда съезжу. А как же иначе. Такой день приближается! — Рождество…»
Он вошел в кухню, обнял Риту за плечи.
— А если я уеду на час, но в самое торжество?
— Что это значит — в самое торжество?
— В полночь.
— Ты поздравишь его?
— Да.
— Я буду вдвойне благодарна тебе. Только не забудь о своем обещании.
— Нет, — многозначительно протянул он, — не забуду. Этого я не забуду. Я поздравлю его от нас двоих.
7
Никогда еще он не видел такого мягкого и ровного снега, как в эту ночь. Рождественскую ночь. Вот и пятиэтажный дом, три комнаты в котором занимала квартира Иноковых. И одна из которых была его мастерской. Первый этаж. Как и на станции Барятинской.
Савинов посмотрел на часы: пятнадцать минут первого. Сердце его неожиданно бешено заколотилось. Ворваться в дом к этому мальчишке, который и не мальчишка больше, а молодой уже человек, с худосочной светлой бородкой, с ввалившимися глазами? Как говорят в России, не от мира сего. Связать его? Что он знал об этом человеке? Да ничего! Он выследил его, как охотник выслеживает птицу или слабого зверя, навел прицел. Бац! И с первого выстрела положил в снег. Он присвоил себе его тело, душу, его мир. Он решил сделать так, — ему хотелось этого! — но по своей ли воле? Может быть, и по своей. Но была наводка. И какая! Точная, выверенная до мгновения во времени и миллиметра в пространстве. Только протяни руку и возьми. Но почему же это владение, эта победа причиняет ему столько душевной боли?! Откуда она — эта боль? Ведь все было продумано, обозначено. И все, что окружало его с того момента, как он вывалился из черного пространства на каменную плиту, было спектаклем… Или нет? Что же, всегда и везде его окружали люди? Живые люди? Такие же, как и он сам? Как было в этом разобраться сейчас, через четверть часа после Рождества? И в каком он был нынче времени — прошлом, будущем, настоящем? Что происходило вокруг него? Спектакль, где он был режиссером, или жизнь, где он оказался пешкой, как и все остальные? А режиссером был кто-то другой, куда более могущественный, чем он, Дмитрий Савинов, с налипшим на зимние сапоги снегом, в запорошенном белой манной пальто, стоящий у фонаря и дожидающийся…
…чего?
Смерти другого человека?
Савинов бросился к окну Иноковых. Вот она — мастерская. Он встал на цыпочки, прижался лицом к стеклу, но из комнаты едва пробивался свет, — какой-то светильник, может быть, свеча?
Да, свеча!
За его спиной с шумом прокатилась компания с баяном, кто-то крикнул:
— Смотри, следит! За женой, точно!
— Ты за ней приглядывай! — крикнул другой голос. И дальше понеслось: — Ээ-эх, мороз, моро-оооз!!.
Он оглянулся, рассеянно и понимающе улыбнулся чужим людям. Но о нем уже забыли. Компания покатилась дальше. Савинов взглянул на часы, — было ровно половина первого, — прильнул к окну… И в тот же момент увидел там, в мутном освещении, ступни в неряшливых носках. Ступни висели над опрокинутой табуреткой и подрагивали так, точно через человека пропустили большой силы ток…
Он отошел от дома, пошатываясь, — со стороны наверняка напоминая полупьяного, — оглянулся; прошел метров пятьдесят. И только потом, забыв, что оставил машину недалеко от дома Иноковых, бросился бежать…
8
Посмертная выставка художника Ильи Инокова состоялась в марте в салоне «У Анны». Хозяйка выглядела расстроенной, но держалась молодцом.
— Знаешь, Дмитрий, — сказала она Савинову за неделю до открытия, — он был странным. Мне казалось, что все так и должно было случиться. — Глубоко вздохнув, трогательно вздымая бюст, она печально улыбнулась. — Такие люди, как Иноков, не живут долго. И слава таким людям, как ты, которые могу увидеть их, найти, разглядеть при жизни. Царство ему Небесное…
На выставку Инокова Савинов вызвал Ковальского, искусствоведа, мнение которого ценил Андерс, потому что сам Ковальский боготворил заграничного мецената и коллекционера, не раз вызывавшего его как эксперта по современному российскому искусству.
Андерса не существовало, Инокова тоже. Он, Дмитрий Савинов, был один на один более чем с тысячью полотен, рисунков, эскизов…
В день выставки Савинов лично приехал за Ковальским в аэропорт, встретил его как мэтра. Как-никак, а впереди брезжила солнечным светом — светом подсолнухов! — выставка в Манеже. Столица должна была сказать заключительное слово, прежде чем Инокова узнает весь мир.
— Видите ли, уважаемый господин Савинов, — вечером, пригубив шампанское, проговорил седой человек с серебристыми усиками и бакенбардами, — ваш Иноков безусловно талантлив, не спорю. Но о той его гениальности, на которой настаиваете вы, знаете ли… — Он пожал плечами, изобразив на лице детское недоумение. — Вряд ли…
Савинову захотелось схватить старика-сноба за шиворот, тряхнуть его как следует и заорать в лицо: «Сукин ты сын! Да вспомни же наконец что говорил раньше! Вспомни все дифирамбы, которые пел Инокову в присутствии Билла Андерса! Тогда, раньше!..»
— Простите, господин Ковальский, — тихо проговорил он, — а не кажется ли вам, что за этим художником будущее современного искусства? Не бездушного, бесформенного, которым сейчас наводнен западный рынок, но глубокого, духовного, способного изменить мир, изменить его так, как это способно сделать только дыхание Создателя?
«Это же твои слова, — глядя в глаза Ковальскому, лихорадочно думал Савинов, но на лице искусствоведа уже все яснее проступала улыбка снисхождения. — Вспомни, ну же!..».
