Дик Фрэнсис - Напролом
— У меня такое чувство, — зевая, призналась она, — что до Тоустера — несколько световых лет.
— Хм… — сказал я. — Интересно, что сказала принцесса Касилия, когда вы вернулись домой, на Итон-сквер?
Даниэль поглядела на меня. Глаза ее смеялись.
— В холле она сказала мне, что хорошие манеры — признак сильного человека, а в гостиной спросила, как я думаю, сможете ли вы участвовать в скачках в Аскоте.
— Ну и что вы ответили? — спросил я с легкой тревогой.
— Я сказала, что сможете.
Я успокоился.
— Ну тогда все в порядке.
— Я не стала говорить, что у вас не все дома, — мягко продолжала Даниэль, — но сказала, что вы будто бы не чувствуете боли. Тетя Касилия сказала, что с жокеями такое часто бывает.
— Чувствую, — возразил я.
— Но?
— Н-ну… понимаете, если я не буду участвовать в скачках, я не заработаю денег. Мало того — если я пропущу скачку, а лошадь выиграет, счастливый владелец может в следующий раз посадить на лошадь того жокея, который выиграл, так что я вообще больше не буду ездить на этой лошади.
Даниэль, похоже, была слегка разочарована.
— Так, значит, вы не обратили внимания на эти раны исключительно по материальным причинам?
— По крайней мере, наполовину.
— А еще почему?
— А как вы относитесь к своей работе? Как Джо относится к своей? Вот и у меня примерно то же самое.
Она кивнула, помолчала, потом сказала:
— Но тетя Касилия этого бы никогда не сделала. Она не отдала бы лошадь другому жокею.
— Она — нет. Но ваша тетя вообще не такая, как все.
— Она сказала, — задумчиво заметила Даниэль, — чтобы я не считала вас простым жокеем.
— Но ведь я и есть простой жокей.
— Она так сказала сегодня утром, когда мы ехали в Тоустер.
— А она не объяснила, что имеет в виду?
— Нет. Я ее спрашивала. Она ответила что-то невнятное насчет внутренней сущности… — Даниэль зевнула. — Как бы то ни было, вечером она рассказала дяде Ролану про этих ужасных людей с ножами — это она так выразилась. Дядя был шокирован и сказал, что ей не следует впутываться во всякие скандальные истории, но она осталась абсолютно спокойной. Она только кажется фарфоровой, а на самом деле она очень сильная. Честно говоря, чем больше я ее узнаю, тем больше восхищаюсь.
Дорога из Чизика на Итон-сквер, которая днем вечно забита пробками, сейчас, в четверть третьего ночи, была, как назло, пуста. На всех светофорах, как только мы к ним подъезжали, загорался зеленый свет, и, несмотря на то, что я ни разу не превысил скорость, поездка закончилась слишком быстро.
Мы подъехали к дому принцессы куда раньше, чем мне хотелось бы.
Мы не спешили вылезать из машины, наоборот, еще немного посидели.
— Ну что, до субботы? — сказал я.
— Да, — она почему-то вздохнула. — Надеюсь, в субботу увидимся.
— Ну почему же «надеюсь»?
— Да нет! — Она рассмеялась. — Я хотела сказать… До субботы ведь еще далеко.
Я взял ее за руку. Она не отняла руки, но и не ответила на рукопожатие. Она словно выжидала чего-то.
— Может быть, у нас впереди еще много суббот, — сказал я.
— Быть может.
Я наклонился и поцеловал ее в губы, ощутив вкус ее розовой помады, и ее дыхание на своей щеке, и легкую дрожь где-то в глубине ее тела. Она не отшатнулась, но и не придвинулась ко мне. Это был всего лишь легкий поцелуй — знакомство, приглашение, возможно обещание…
Я отодвинулся, улыбнулся ей, потом вылез, обошел машину и открыл дверцу со стороны Даниэль. Мы еще постояли на тротуаре.
— Где вы ночуете? — спросила она. — Уже так поздно…
— В гостинице.
— Тут недалеко?
— Меньше мили.
— Хорошо… Значит, вам близко.
— Совсем рядом.
— Ну, спокойной ночи, — сказала она.
— Спокойной ночи.
Мы снова поцеловались — так же, как и в прошлый раз. Потом она, смеясь, пересекла тротуар, поднялась на крыльцо особняка принцессы и отперла дверь своим ключом. Возвращаясь в гостиницу, я думал о том, что если принцесса не одобряет, чтобы какой-то жокей подъезжал к ее племяннице, ей пора сообщить об этом нам обоим.
Я проспал как убитый пять часов, потом выбрался из постели, обнаружил, что на улице холодный ливень, и направил свой «мерседес» в сторону Блетчли.
В «Золотом льве» было тепло и вкусно пахло едой. Пока меня выписывали, я успел позавтракать. Потом позвонил в техобслуживание, узнать, как там моя машина (в понедельник будет готова), позвонил Холли, чтобы узнать, доставили ли номера «Знамени» с опровержением (доставили — торговец кормами звонил и сказал), а потом сложил свое имущество в машину и вернулся в гостиницу, где ночевал.
В регистратуре сообщили, что все в порядке, я могу оставить этот номер за собой, на сколько захочу. Да, конечно, я могу оставить вещи в сейфе.
Я поднялся наверх, упаковал пропуск Эрскина и кредитные карточки Уаттса в конверт и написал на нем: «Мистеру Леггату лично, в собственные руки, срочно». Потом сложил видеозаписи и все прочее имущество журналистов, кроме самих пиджаков, в один из гостиничных мешков для белья и скатал его в аккуратный сверточек. Внизу его обмотали клейкой лентой, прилепили ярлык и унесли в подвал.
После этого я приехал на Флит-стрит, остановился в том месте, где парковка запрещена, пробежал под дождем, оставил конверт для Леггата на проходной «Знамени», успел увести машину из-под самого носа у полисмена и с легким сердцем направился в Аскот.
День был мерзкий во многих отношениях. Дождь со снегом почти непрерывно хлестал прямо в лицо. Все жокеи успели промокнуть насквозь еще до старта, и во время заезда было ни черта не видно. От очков, залепленных снегом и летящей из-под копыт грязью, не было никакого проку; повод выскальзывают из мокрых перчаток; в сапогах хлюпало. В такой день надо стиснуть зубы и постараться не свернуть себе шею, брать препятствия как можно осторожнее и, главное, не поскользнуться на той стороне. Что поделаешь, ноябрь!
Народу было немного — всех распугал ливень и неутешительный прогноз погоды. Те немногие, кто стоял на открытых трибунах, сбились в кучки, похожие на грибы под своими зонтиками.
Холли с Бобби приехали, но остаться не захотели. Они пришли после первой скачки, которую я выиграл скорее благодаря удаче, чем благодаря своему искусству, и уехали, не дождавшись второй. Они забрали деньги из пояса, я вернул его помощнику и сказал «спасибо». Холли обняла меня.
— С тех пор как ты звонил, позвонили еще три человека и сказали, что прочли опровержение и очень рады за нас. Они снова предоставляют нам кредит.
Подействовало!
— Только смотрите, не наделайте долгов снова, — сказал я.
— Ой, ну что ты! Мы же еще с банком не расквитались.
— Я взял часть этих денег, — сказал я Бобби. — На той неделе верну.
— Да они на самом деле все твои…
Он говорил спокойно и дружелюбно, но голос его мне опять не понравился. Усталый, бессильный, апатичный…
Холли, похоже, замерзла — она вся дрожала.
— Не заморозьте ребенка, — сказал я. — Сходите в бар для тренеров, погрейтесь.
— Нет, мы домой поедем! — Холли поцеловала меня холодными губами. — Мы бы остались посмотреть на тебя, но меня тошнит. Меня почти все время тошнит. Просто ужас какой-то!
Бобби обнял ее за плечи и повел прочь под большим зонтиком. Оба наклонили головы, защищаясь от ледяного ветра. Мне стало ужасно жалко их обоих. А сколько еще опасностей придется пройти, прежде чем у них все будет в порядке!
Принцесса пригласила к себе в ложу нескольких знакомых, из тех, что меня лично интересовали меньше всего — своих земляков-аристократов, — так что я ее в тот день почти не видел. Она вышла в паддок с двумя своими гостями, в красных дождевиках, перед заездом, в котором должна была участвовать одна из ее лошадей. Принцесса весело улыбалась, несмотря на хлещущий дождь, и спросила, каковы наши шансы. Потом она повторила этот вопрос полтора часа спустя. Я оба раза ответил:
— Приличные.
Первая лошадь пришла четвертой — и это было достаточно прилично, вторая пришла второй — это было тем более прилично. К загону, где расседлывают лошадей, принцесса не выходила — и ничего удивительного, в этом не было. Я тоже не стал заходить к ней в ложу — отчасти потому, что при этих ее знакомых нормально поговорить все равно бы не удалось, но в основном потому, что в последнем заезде я упал в дальнем конце ипподрома. К тому времени, как я доберусь до раздевалки и переоденусь, принцесса наверняка уже уедет.
«Ничего, — думают я, вставая с земли. — Из шести заездов одна победа, одно второе место, одно четвертое, два непризовых, одно падение. Нельзя же каждый день выигрывать четыре скачки из четырех, старик! И ничего не сломают. Даже швы выдержали». Я ждал, пока подъедет машина. В лицо летела ледяная крупа. Я снял шлем и подставил голову под струи дождя, чтобы слиться с этим непогожим днем. Я чувствовал, что снова дома. Зима и лошади, старая песня в крови! Кекс к моему приходу оказался весь съеден.
