Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
Словно озябнув, натянула на себя покрывало. Я пристроился рядом. Стемнело, а мы все сидели, нахохлясь, как два вечерних голубка. Ночь в высоком окне была сиреневого цвета. Звуки музыки, доносящиеся откуда-то снизу, смешивались с утробным урчанием улицы, будто мимо дома, пофыркивая, проползало неведомое доисторическое ископаемое. Когда еще придется так посидеть, думал я. По-семейному.
— Миша, придется помириться с Эдичкой.
— Я с ним не ссорился. Просто он распорядился, чтобы меня усыпили. Это обыденка.
— Он сам переживает.
Это был перебор. Я не выдержал, хихикнул.
— Да, да, представь себе. Он не такой злодей, каким кажется.
— Кто говорит, что злодей. Вы никто не злодеи. Избранники судьбы. В соответствии с теорией Дарвина, быстрее других применились к новым обстоятельствам. Ускоренная мутация. Кто не успел приспособиться, обречены. Увы, полагаю, я в их числе. Совком был, совком и помру. Никак не возьму в толк, почему обязательно надо убивать и грабить.
Она слушала внимательно, но в темноте я не видел выражения ее лица. Скорее всего, улыбалась.
— Впрочем, люди всегда делились на жертв и палачей. Черного кобеля не отмоешь добела. Переход из одной категории в другую невозможен в принципе.
— Философия пескаря, — процедила Полина сквозь зубы.
— Наверно. Но мне легче быть жертвой, чем палачом. Трубецкой из другого теста. Не говоря уж о тебе.
— Почему же? Скажи и обо мне.
— Давай лучше в другой раз.
— В другой так в другой. Один совет я все же тебе дам, Мишенька, потому что ты мой муж.
— Слушаю.
— Не оправдывай свою слабость тем, что слабых людей больше, чем сильных. Это не по-мужски.
Мысль была недурна, но не это меня поразило, а то, каким спокойным, уверенным тоном она произнесла «мой муж».
…Кое-как починив платье, спустились в бар, перехватить по глоточку.
Полина хотела, чтобы я немедленно ехал с ней куда-то в пригород, где мне будет хорошо. Но я объяснил, что у меня инструкция: из гостиницы ни шагу. Условились, что я скажу Федоренко. Пиджак с микрофоном остался в номере, разговаривали свободно. В маленьком баре с мощным кондиционером только двое угрюмых молодых мужчин молча накачивались виски за угловым столиком. Вид далеко не итальянский. Мы расположились за стойкой, заказали по коктейлю с шампанским. На дне бокала лежала большая синяя ягода, не маслина и не слива, неизвестно что.
— Не хочется расставаться даже до завтра, — сказала Полина. — Вдруг опять угодишь в психушку.
— Нашла из-за чего переживать.
— Мне так не хватало тебя!
Она врала искусно, с таким живым блеском глаз, что хотелось плакать. Вечно бы слушал ее вранье.
Утром, уточнила Полина, за мной заедет водитель и отвезет в одно место. Там повидаюсь с Трубецким. Это необходимо. Без его помощи нам не обойтись. Я не должен думать ни о чем плохом. Теперь, когда мы оба знаем, чего от него можно ожидать, он не опасен. Ей неприятно говорить, но, скорее всего, Эдичка затеял всю эту мерзость из-за полумиллиона долларов, которые мне задолжал. Что ж, тут мы подстрахуемся. Еще до встречи она отправит его в банк, где он откроет счет на мое имя. Ну, может быть, сначала не на полмиллиона, но уж на сто тысяч точно. Она заставит его раскошелиться и хоть как-то компенсировать причиненное зло.
— Не нужны мне его вонючие деньги.
— Пригодятся, — улыбнулась Полина. — Знаешь для чего?
— Для чего?
— Заберу Маринушку, и все вместе отправимся в кругосветное путешествие. Целый год будем путешествовать, или два. Пока не надоест. Я давно собиралась, да и тебе полезно посмотреть мир, как писателю.
— Трубецкого тоже возьмем с собой?
— Я бы взяла, — ответила серьезно, — но ему это будет скучно.
Я проводил ее до выхода из гостиницы и на прощание обнял и поцеловал в губы. Полина больно вцепилась ногтями в плечи.
Тот же смуглый клерк сиял за конторкой, как латунная бляха. Я ему подмигнул, он ответил тем, что поднял кверху два больших пальца. Возможно, это означало, что мы с ним оба болваны.
В мечтательном настроении я поднялся по лестнице и побрел по коридору. Ноги отчего-то заплетались, но уж точно не от шампанского. Дверь номера открылась сама собой. В проеме стоял незнакомый худощавый мужчина средних лет.
— Входи, — пригласил он и, так как я замешкался, протянул руку и дернул внутрь. В прихожей, не успел я рта открыть, мужчина нанес два точных стремительных удара в солнечное сплетение. Я перегнулся пополам, и он добавил коленом в горло. Хрипя, теряя сознание, я повалился на пол.
Очнулся: сижу, привалясь к стене. Состояние такое, словно выплыл со дна морского. Грудь разрывает кашель, но нет сил поглубже вдохнуть. В комнате никого, кроме Федоренко, укоризненно покачивающего головой. И его-то еле разглядел сквозь влажную пелену.
— Эх, Ильич, — посочувствовал Федоренко. — Ведь предупреждал, чтобы без баловства. Но ты, видно, не можешь, чтобы не куролесить. Что, где болит?
Наклонился, помог подняться, чуть ли не волоком перетащил на постель. Оттуда я свесил голову вниз и выблевал прямо на ковер.
— Ая-яй, — сокрушался Федоренко. — И пить тебе надо поменьше. Как-то немного поберечь себя. Пить и трахаться — дело молодое. С годами следует какие-то санитарные нормы соблюдать. Даже стыдно все это объяснять известному литератору, инженеру человеческих душ.
Он нажал черную кнопку над кроватью. Через минуту в комнату постучалась горничная. Федоренко ей что-то сказал и горничная, пожилая упитанная женщина, ушла, но тут же вернулась с пластмассовым тазиком и тряпкой. Начала прибирать мою блевотину. Я лежал на спине, задумчиво глядя в потолок.
— Пойми, Ильич, — продолжал увещевать Федоренко, — правила нарушать никому нельзя, ни тебе, ни мне. Это чревато. Процесс идет помимо нас. Подставишься — кости переломает. У тебя же хватит ума не сунуть голову под жернова. Тут то же самое. Вот скажи, зачем спрятал микрофон?
— Я не извращенец, — это прозвучало у меня как «Ще-ще-ще-ще».
— Что, что? Говори отчетливее.
Я откашлялся, поворочал языком — точно мокрая галька во рту.
— Я не извращенец, чтобы заниматься любовью публично.
— Сидора Аверьяновича такое объяснение вряд ли устроит.
— Плевал я на Аверьяновича и на тебя тоже!
— Мужественные слова. Хорошо, проехали… О чем договорился со своей сучкой?
Как ни странно, я не злился на Федоренко и очередное оскорбление проглотил легко, как изюминку. Возможно, уже адаптировался под упомянутый им процесс. Процесс пожирания одного Аверьяновича более сильным, другим Аверьяновичем. Попробовал сесть, и это удалось.
— Дай сигарету.
Закурив, ощутил наличие некой посторонней скобы в груди. Ее следовало чем-нибудь протолкнуть вниз.
— Принеси пива.
Получил и пиво. Федоренко сам любезно откупорил банку. Я рассказал, что Полина просмотрела кассету. Отреагировала спокойно. В любом случае, прежде чем что-то предпринять, она непременно потребует доказательств, что девочка жива.
— Она жива? — спросил я.
— Это не важно. Важно, чтобы Савицкая в это поверила.
— Насколько я понял, она тебя об этом спросит.
— Правильно. Что было еще? Что она говорила?
— Вспоминала о тебе. Жалела, что так нелепо расстались. Знакомство с тобой, Ванечка, было для нее праздником. Она его приравнивает ко второму дню рождения.
— Остроумно… Когда условились встретиться?
— Наверное, завтра. Она позвонит.
— Ты должен уговорить ее лететь в Москву. Как можно скорее. Лучше всего — завтра вечером.
— Постараюсь.
— Да уж, постарайся… Из номера ни шагу, Ильич. Не ищи больше приключений.
— Куда же мне идти ночью?
— Почудил — и хватит, да, Ильич? Не поручусь, что следующее наказание будет таким же мягким. У меня огольцы отпетые. Не всегда удается их проконтролировать.
— Я себе не враг.
Когда он ушел, пожелав спокойной ночи, я первым делом полез в потайной внутренний карман пиджака. Записки там не было.
18. СНОВА ТРУБЕЦКОЙ
Водитель, разбитной, веселый парень с лицом рязанского крестьянина, сбросил увязавшийся за нами «хвост» на первом же перекрестке. Лихо мотанул под красный свет, а потом сделал «мертвую петлю» по трем переулкам, таким узким, что, казалось, на них и двое прохожих едва ли могли разойтись без обид.
— Пусть побегают, — самодовольно хмыкнул парень. — Здесь не у Пронькиных.
Его звали Саша. Ехали мы не меньше получаса, и он с удовольствием взял на себя роль экскурсовода: дворец Дожей, площадь Гарибальди, улица Красных фонарей… Венеция, город чужого счастья, пласталась перед нами, как нарезанный на неровные ломти свадебный торт.
— А где же каналы? Где вода, гондолы?
— Это в нижней части. Нам туда не надо. Да там и нет ничего хорошего. Вонь и утопленники. Конечно, если вечерком смотаться, можно классную телку подцепить.
