Ричард Паттерсон - Степень вины
Она вопросительно посмотрела на него.
Он, кажется, удивился, увидев ее. Потом сказал просто:
— Убит Марк Ренсом.
Это поразило Терри. Она не понимала, почему кто-то стал звонить Пэйджиту по этому поводу, что связывает его со знаменитым писателем. Неуверенно поинтересовалась:
— Кто это был?
Он помедлил.
— Мария Карелли.
— Интервьюер телевидения?
Похоже, ему показалось странным, что ее так называют. Неожиданно до сознания Терри дошло: женщина из Вашингтона, вторая свидетельница обвинения. Как бы поправляя, Кристофер Пэйджит ответил:
— Мать моего сына Карло.
2
Никак не предполагал Кристофер Пэйджит, что мать его единственного сына, женщина, в большей степени будившая в нем желание, чем чувство долга, в первые же сутки своего появления в их жизни — после восьмилетней разлуки — будет обвинена в убийстве.
Пэйджит и Карло находились в кухне своего дома в Пасифик-Хайтс. Было четыре часа: солнечный свет, падая через огромное, во всю стену, окно, делал еще более белыми и розовыми викторианские украшения и флорентийскую лепнину, сланцем синел залив, белые домики на той стороне потемнели. Пэйджит нарезал грибы для куриного марренго. Карло сидел на высоком стуле, склонившись к стойке, и возмущался родителями своей подружки.
— Ей пятнадцать, — говорил он, — а они настоящие шизики. Все сделали, чтобы держать ее на коротком поводке.
Пэйджит усмехнулся — слишком сильно сказано, Карло излишне суров с бедными родителями.
— Ну, например? — спросил он.
— Например, они даже не отпускают ее на уик-энд.
— Никогда?
— Никогда.
Пэйджит принялся резать мясо.
— Немного попахивает средневековьем. А ты уверен, что за этим не скрывается какая-нибудь история?
— Не было у нее никакой истории, папа. Они никогда не выпускали ее вечером из дома. Боятся, что ее развратят и все такое. А я только хочу познакомить ее со своими друзьями.
А ведь это правильно, подумал Пэйджит. Карло и его друзья тусуются группой, и свободное дружеское общение парней и девушек гораздо разумней тех ритуалов, что были приняты во времена его, Пэйджита, юности, когда девушка была тайной за семью замками, а свидания проходили в автомобилях.
— Но ведь чего-то они боятся, — заметил Пэйджит. — Возможно, что-то было в их собственной жизни.
Карло задумался. Не впервые Пэйджит с удивлением наблюдал за сыном. Каково ему приходится в этом неустойчивом равновесии, думал он, ведь так скор, так внезапен переход к взрослой жизни. Как будто вчера еще носил его на плечах. А сегодня Карло — выше его, красивый, черноволосый юноша с застенчивой улыбкой и удивительными голубыми глазами. Сейчас эти глаза смотрели на него тем непроницаемым взором, за которым, как знал Пэйджит, чаще всего мысли, связанные с их семейной жизнью.
— Они слишком молоды, — наконец сказал Карло, — чтобы быть родителями пятнадцатилетней.
Пэйджит снова сосредоточился на мясе.
— Кейт — их единственный ребенок?
Карло кивнул:
— Она говорит, что после нее родители отказались от секса.
— Дети всегда так думают, — улыбнулся Пэйджит. — Другое им кажется невероятным и отвратительным.
— Не знаю. — В голосе Карло послышались язвительные нотки. — Мне никогда не приходилось переживать по этому поводу.
— Видимо, из-за того, что я не женат. — Пэйджит говорил нарочито легким тоном, стараясь понять, что скрывается за замечанием сына. — Наверное, поэтому моя жизнь отличается от жизни других людей. Но вернемся к Кейт: ты уже сделал уроки?
— Да, давно. У нас же завтра игра, и мне надо отдохнуть. А при чем уроки, когда речь идет о Кейт?
— Если ты свободен, мы могли бы пригласить ее вечером на обед. Наготовлю побольше курятины, и родители Кейт будут спокойнее, зная, что отпустили ее в дом, где есть другой родитель и какой-то порядок.
Карло ухмыльнулся:
— Какой порядок — безопасный секс и норма в два глотка?
— Ну, на твоем месте я бы именно такого порядка и придерживался в семье. — Пэйджит окинул его быстрым взглядом. — Иногда я думаю: чему ты учишься у меня?
— Что ты имеешь в виду?
Карло выглядел удивленным. Пожалуй, подумал Пэйджит, в этом разговоре удастся избежать тем, которых он боялся касаться.
— Неужели у меня нечему поучиться? — спросил он. — Нельзя же сказать, что ты узнавал жизнь лишь по диснеевским мультикам?
— А я и не говорю, — невозмутимо пожал плечами Карло, — что меня всегда волновали лишь проблемы телевизионных зверушек.
Пэйджит положил нож.
— Ну что же, я вижу, ты твердо решил загнать меня в угол. О'кей, я выскажусь. Речь идет, как я понимаю, о сексе. Так вот, секс — чудо, если относишься к нему с уважением, если он — часть дружбы, а ты по-настоящему честен в своих чувствах, если, конечно, предмет стоит того. Придет время, когда ты начнешь заниматься любовью. И тогда — не лги, не принуждай, не спи с той, которая, ты знаешь, через месяц станет тебе безразлична. Достаточно, если вкратце?
И снова он увидел в глазах сына вопрос. Но, как и восемь лет назад, вопрос остался невысказанным.
— Может быть, — сказал Карло, — просто у нашего поколения с этим будет лучше.
— Думаю, у вас со всем будет лучше, — откликнулся Пэйджит, размышляя над тем, как закончить разговор на эту щекотливую тему.
— Самое главное, — добавил он, — считаться с другими, быть честным со всеми, уважать чувства — и свои, и чужие. Мои родители ни объяснить мне ничего не могли, ни примером быть, я же могу только объяснить тебе.
Пэйджит помолчал.
— Может быть, — заключил он, — ты сам покажешь мне пример семейной жизни.
Когда в дверь позвонили, сын смотрел на него, собираясь что-то сказать или спросить. Пэйджит улыбнулся:
— Однажды, когда в дверь позвонили, Дороти Паркер[2] сказала: «У нас что здесь теперь, притон?» Ну а ты избавлен кем-то от назиданий на тему «отец знает лучше».
Карло поднял бровь:
— Хочешь, чтобы я открыл?
— Да, сделай одолжение.
Пэйджит слышал, как сын прошел через столовую, легко ступая по паркету. Потом его шаги стали почти не слышны — большая гостиная, покрытая огромным персидским ковром, с высокими потолками, свободно поглощала звуки. Пэйджит снова сосредоточился на курином марренго.
— Папа!
— Да?
— Здесь кто-то пришел.
Голос у Карло был тонким, немного странным. Пэйджит положил нож и направился в гостиную.
Она стояла к нему спиной, рассматривала эстампы, как тем утром в Вашингтоне, пятнадцать лет назад.
Он молча смотрел на нее.
Она не спешила оторвать взгляд от последнего эстампа с невиданным африканским ландшафтом Джесса Аллена — пышные деревья и сюрреалистические птицы, существовавшие лишь в воображении художника. Наконец, обернувшись, сказала:
— Похоже на твою квартиру в Ист-Кэпитол. Узнаю некоторые работы.
Едва заметно улыбнувшись, показала на красно-голубой эстамп с геометрически правильным шаром — он как будто начинал вращаться, если к нему приближались.
— Это Вазарели[3], я помню, ты говорил.
Легка на помине, подумал Пэйджит, переводя взгляд с женщины на сына, хотя они не упоминали о ней — разговор касался ее лишь косвенно. От удивления и сдерживаемого раздражения Пэйджит не мог вымолвить ни слова.
— Думаю, ты узнал свою мать, Карло, — наконец произнес он.
Карло был между ними как в западне, не зная, что сказать, что сделать. Одарив мальчика нежной, почти интимной улыбкой, она подошла к нему.
— О да, — невозмутимо бросила она Пэйджиту. — Мы встречались.
Пэйджит был поражен — настолько они оказались похожи: черные волосы, оливковая кожа, точеные черты лица — утонченность, сочетавшая силу с некоторым изяществом. В Карло ее грация была пока лишь проявлением юношеского, несмелого еще чувства собственного достоинства, которое разовьется скорее в элегантную непринужденность, чем в стремление к самоутверждению. Как это было у нее.
— Какими судьбами? — спросил он.
— Работа, — ответила она, явно не желая вдаваться в подробности. — Интервью.
Если уж она и обязана давать какие-то объяснения, говорил ее тон, то делать это будет не в присутствии Карло. Мальчик переминался с ноги на ногу, как сват на первом, вялотекущем свидании жениха и невесты. Пэйджиту стало отчаянно жаль его.
— Не переживай. — Мария взяла Карло за руку. — Он всегда немел в моем присутствии. В двадцать девять лет единственное, на что решился, — пригласил меня к себе. И мне ничего не оставалось сделать, как принять его приглашение.
Карло улыбнулся. Он был по-прежнему смущен, но ее добродушное подшучивание принесло ему облегчение:
— Почему же ты согласилась?
