Анатолий Афанасьев - Против всех
Интеллигентка, и до того проявлявшая признаки отчаяния, но, несомненно, бывшая в доле, артистически разрыдалась.
— Боже мой! Откуда я возьму?! Такие деньги! Вы с ума сошли? Я бедная прачка.
Усатый се успокоил:
— Ничего, гражданочка, последний кон. Если никто не выиграет, поделим деньги на троих. Справедливо?
— Не выйдет, — угрюмо возразил перебинтованный. — Мне телик нужен. У меня дома даже радио нету.
Мышкин вывернул отощавший кошелек.
— Похоже, я голый. Как же быть?
Сбоку к нему подтянулся угреватый крепыш, азартно хлопнул себя по бокам.
— Раз так, вхожу в долю. Даю полторы штуки, но выигрыш пополам. Годится?
— Давай, — сказал Мышкин. Забрал у крепыша пачку мятых сторублевок, уже, видно, не первый раз ходившую по рукам, посмотрел в глаза шоумену.
— Позволь-ка, кон пересчитаю. Не мухлюешь ли ты, братец.
— Да вы что?! — усатый выразил возмущение, затрепыхался, но, завороженный сиянием бельма, не успел уследить, как Мышкин вырвал у него из рук здоровенный пук ассигнаций — доллары, сторублевки, мелкие купюры. Все деньги Мышкин аккуратно сложил в пухлую колоду, старательно расправил уголки и опустил в карман пиджака. Затем сомкнутыми пальцами нанес усатому страшный удар в переносицу. Вторым ударом свалил с ног крепыша-заемщика, а перебинтованного поймал за уши, потянул и хряснул мордой о колено, при этом раздался такой щелчок, будто лопнул воздушный шарик. Все это Мышкин проделал деловито и быстро, по рыночной тусовке пронесся глухой, восхищенный вздох.
Однако отступление к машине затруднилось. Двух бритоголовых шавок из группы поддержки он легко стряхнул с себя, но не успел шагу ступить, как перед ним возникли еще трое, и эти были опаснее: унылые, воровские глаза, волчьи оскалы. Щелкнули синхронно кнопочные ножи.
— Вынь деньги, дяденька, — распорядился один. — Положь на пол.
— Хрен тебе.
— Окстись, все равно живым не уйдешь. Отбомбился, дядя.
Надвигались умело, врассыпную, лезвия плыли низко над землей — тоже воровская, знакомая ухватка. Придется попотеть, подумал Мышкин. Краем глаза ухватил, как очухавшийся крепыш кому-то машет рукой, кого-то окликает из своих. Сколько их тут на рынке натыкано — неизвестно, но похоже, целая роща.
Мышкин расслабился, приготовившись к первому броску: скорее всего, кинется вон тот, рыжий, рот в пене, нетерпеливый…
И тут сбоку, от скобяной лавки, раздался женский визгливый окрик:
— Стой, падлы! Перещелкаю, как сук! — и следом два негромких, характерных хлопка. Вот это да! Роза Васильевна подоспела.
Стояла в надежной стрелковой стойке, спиной к стене, в сжатых, вытянутых руках — массивный «стечкин». Бандюги оторопели.
Чтобы их обогнуть и очутиться рядом с женщиной, Мышкину понадобились доли секунды.
Хотел забрать пистолет, не отдала.
— В машину, Сапожок. Быстро.
Откуда что взялось: блеск глаз, повелительный голос, как у взводного, стремительная боевая осанка — поневоле Мышкин залюбовался.
— С тобой, Роза Васильевна, хоть в разведку, — заметил восхищенно.
До «ситроена» дотянули без затруднений, хотя братва кралась следом, но на почтительном расстоянии: понимали, чертова баба не шутит.
Мышкин сел за баранку, Роза Васильевна стояла у открытой дверцы, ждала, пока включит движок, но уехать сразу не удалось. Дорогу перегораживал зеленый «жигуль», правда, с водилой внутри. Пока он сдвигался в сторону, давешняя голоногая девчушка, помощница усатого, привела мента в капитанской форме. Мент, не обращая внимания на Розу Васильевну с пистолетом, бесстрашно рванул дверцу. Мышкин опустил стекло.
— Тебе чего, служивый?
— Нарушение общественного порядка, — объяснил милиционер. — Придется пройти в отделение.
На вид ему лет сорок, упитанный, матерый, с конопатой рожей. Конечно, из одной компашки с лохотронщиками, закупленный с потрохами. Но серьезный, неулыбчивый, для пущего страха — рука на расстегнутой кобуре.
— Чего я нарушил? — спросил Мышкин.
— Вот девушка жалобу подала. Приставали к ней.
— Приставал, приставал! — внезапно заблажила девица, будто ее шилом кольнули. — Чуть невинности не лишил. Налетел, как вепрь. Арестуйте его, дяденька, арестуйте. Это маньяк!
Опять скопились ротозеи, на время отпугнутые стрельбой, и трое ножевиков маячили неподалеку, ждали момента. Пока что их Роза Васильевна держала под прицелом, поводя дулом из стороны в сторону.
— Видите, — сказал мент. — Попытка изнасилования в публичном месте. Это чревато. Предъявите документы.
— Сунь ты ему зеленую, чтобы отвязался, — зло крикнула Роза Васильевна.
— Зеленую?! — девицу чуть шок не хватил. — Да он все бабки заначил. Зеленую! Мы их печатаем, что ли?
Мышкин отслоил в кармане из кучи несколько бумажек наугад, протянул через окно.
— Чем богат, служивый, не обессудь.
Милиционер деньги взял, но о чем-то тяжело задумался. Аж конопушки побледнели. Роза Васильевна прошипела через капот:
— Ты что, Сергей Иванович, Абдуллая забыл? Хочешь, чтобы сам приехал?
— Абдуллая я не забыл, — капитан отступил на шаг и добавил специально для Мышкина: — Ты пока на наш рынок не ходи. Тут своих разбойников хватает.
— Спасибо за совет, — поблагодарил Мышкин и поспешно поднял стекло, потому что шебутная девица нацелилась ему ногтями в лицо.
С тем и отъехали благополучно.
Возле метро «Профсоюзная» Роза Васильевна велела притормозить. Закурили. Отдышались.
— Ты меня нынче, Роза Васильевна, вполне возможно, от смерти спасла. Теперь я твой вечный должник.
— Плохой ты друг. У Абдуллая репутация, его все знают, чего теперь скажут?
— Любишь Равиля?
— Как любишь? Он — хан. Служу ему.
Мышкин поднял у нее с колен «стечкина», перегнулся на заднее сиденье, убрал пистолет в сумку. Эта женщина его волновала. В ней таилась первобытная, гордая сила, какой изредка природа одаряет своих избранниц, но с непонятной целью.
Он вдруг догадался, отчего она бесится.
— Хочешь уйти от него?
Вопрос упал тяжело, и женщина взглянула на него со странной гримасой.
— Откуда узнал?
— Я — странник. Брожу по земле… Кое-чего вижу, кое-чего понимаю. У тебя в сердце тоска. Откройся — полегчает. Я Равилю не скажу.
В мгновение ока она переменилась. Заблестели глаза, губы приоткрылись в белоснежной улыбке.
— Я ему сама говорила, — произнесла отрешенно. — Он не отпускает. На мне урок, проклятие рода. Абдуллай может его снять, но пока не хочет. Говорит, рано.
— Давно ты в Москве?
— Пятый год уже…
— Пойдешь со мной?
— Куда, Сапожок?
— У меня тут дела небольшие, а после уйдем на Урал. Там твоя родина. Москва не для тебя. Здесь сгинешь без пользы.
В ее глазах засветилось что-то смутное — мольба, упрек?
— Зачем я тебе?
— Не знаю, — признался Мышкин. — Мы с тобой оба жизнь прожили. Давай начнем новую.
— Так не бывает, — сказала она.
— Сплошь и рядом, — уверил Мышкин.
…Переулками подъехали обратно к рынку и на сей раз припарковались хитро, заехали во двор больницы.
— Как одна-то пойдешь, — усомнился Мышкин. — Не перехватят ли?
— Не волнуйся. Меня на этом рынке ни одна вошь не тронет.
— Ух ты!
Чудная штука! Час назад глядела на него рысью, бревном не собьешь, а после задушевного, нечаянного разговора со смуглого лица не сходила улыбка, молодившая ее на десять лет.
— Только не дерись пока ни с кем. Хорошо?
— Да тут вроде не с кем. Это же больница.
Едва ушла, к машине приблизились двое мужчин в синих халатах тюремного покроя, в тапочках на босу ногу. О чем-то шушукались, цепко на него поглядывая. Мышкин открыл дверцу.
— Вам чего, ребята?
— Михалыча не видел? — спросил один.
— Нет, не видел.
— Не его ждешь?
— Нет, не его.
Переглянулись многозначительно, опять зашушукались. Морды у обоих озабоченные.
— Куревом не богат, хозяин?
Мышкин угостил их сигаретами, сам закурил за компанию. Знакомство состоялось.
— Михалыча час назад послали, — пояснил тот, который постарше и более изможденный, — и до сих пор нету. У тебя это… с финансами как?
— Нормально, — сказал Мышкин.
— Может, это… К Вадику баба скоро придет. Сразу отдадим.
— Сколько надо?
— Двадцатки хватит… Тут это… рядом… рязанская в ларьке. Неплохая на вкус.
Чем-то родным, незабвенным повеяло на Мышкина. Из тех времен, когда люди были проще. Он отдал мужикам пятьдесят рублей.
— Вадим мигом слетает, это же не Михалыч, — радостно пообещал мужчина. — Тебе самому ничего не надо?
— Пока все есть.
Больной протянул ему руку:
— Николай.
— Харитон, — представился Мышкин. — В халате-то он как же?
Но Вадика и след простыл. Пока он отсутствовал, Николай поделился с Мышкиным своими заботами. Оказалось, угодил сюда с инфарктом на нервной почве. Довели лихие житейские передряги, связанные с чувством ответственности, которое у него обостренное от природы. Если другим на все наплевать, то он так устроен, что любую мелочь принимает близко к сердцу. Когда их лавочку, где он работал слесарем, окончательно прикрыли, он с расстройства взялся керосинить и пил подряд, пожалуй, около полугода. Но однажды, протрезвев, обнаружил, что любимая супруга Настена, с которой прожили в согласии неполный четвертак, оставила его с носом. Да и великовозрастного сынка-балбеса Никиту прихватила. Вывезла из квартиры всю обстановку, а ему оставила записку, которую он процитировал Мышкину на память: «Протрезвеешь, нас с Никитушкой не ищи и больше не звони. Как ты был, так и остался подлецом и Иудой».
