Анатолий Афанасьев - Против всех
В огромной полуподвальной комнате, сплошь заваленной какой-то рухлядью и заставленной древней мебелью, за дощатым столом сидел человек живописной внешности, явно подземный, а не дневной житель: массивный, бритый череп, обернутый подобием чалмы, жирное лицо с бугристыми щеками, могучий носяра, короткая, вроде пенька, шея, крутые, как две штанги, плечи, и сквозь все это экзотическое великолепие — пронизывающий, хитрый, улыбающийся взгляд.
— Я тебя по шагам узнал, Сапожок, — заговорил толстяк неожиданно мягким, нежным, густым голосом. — Крадешься, как рысь. Видать, большую погоню за собой тянешь, а, Сапожок?
Мышкин молча подошел, толстяк поднялся навстречу, и они обнялись, прижавшись щеками, будто два низкорослых, кряжистых дубка сплелись.
— Ну будет, будет, — первым отстранился татарин. — А то ведь расплачусь.
— Ничего, — растроганно сказал Мышкин. — Повод есть. Столько лет прошло, а тебя все никак не ужучат.
— Кто ж меня ужучит, Сапожок? Уж не эта ли мелюзга, что поналезла изо всех щелей?!
Роза, увидев такое единение, быстро собрала на стол: бутылка, тарелка с мочеными яблоками, сыр, хлеб. Успела пожаловаться:
— Сколько ходят, а такого не видала, чтобы в бок толкал.
Хозяин погладил ее по тугому крупу, представил гостю:
— Племянница моя, Роза Васильевна. Женщина своенравная, но преданная… Тебе скажу, Розочка, благодари Аллаха, что Сапожок тебе шею в дверях не свернул. За ним это водится. Или постарел, дружище? Поостыл?
По прежним временам Мышкин помнил, что Равиль непомерно склонен к женскому полу, но все его подружки почему-то обязательно оказывались родственницами: племянницами, свояченицами, а то и родными сестрами. Обилие женской родни, с которой Равиль непременно вступал в кровосмесительную связь, могло удивить самого прожженного циника, но только не Мышкина. Что теперь, что в молодости, он вообще редко чему удивлялся. Тем более если речь шла о Равиле Абдуллаеве, отпрыске старинного татарского рода, чья родословная тянулась от Батыя-завоевателя. Равиль был из тех редких людей, что живут на миру на особинку, не сливаясь с общим человеческим потоком, и сами выбирают себе судьбу. Подружила их с Мышкиным лихая послевоенная юность, а также 525-я школа, где проучились вместе два или три года, теперь разве упомнишь. Но сидели за одной партой — это точно. Однажды в пьяной драке, под водочку, да под анашу, и кажется, тоже из-за какой-то дальней родственницы, Равиль по неосторожности ткнул русского побратима сапожным шилом в живот, но Мышкин не помер, отлежался и, больше того, не выдал обидчика неподкупной в ту пору милиции. Вместо того, едва выйдя из больницы, подстерег Равиля в проходном, ночном дворе и без лишних слов огрел по лбу железной скобой, от чего у татарина из ушей выскочили два серых зайчика, и он оглох на полгода. Но тоже не помер. В свою очередь, покинув больничные покои, тут же устремился на поиски побратима. Искать пришлось недолго: они жили по соседству — Равиль в этом самом трехэтажном кирпичном доме с булочной в правом крыле, от которого нынче не осталось и помину. Тот день, когда они сцепились в третий раз, запомнили не только они сами, но и многие окрестные жители. С раннего вечера до полной темноты они месили и уродовали друг дружку так, что перепахали половину двора и развалили сараюшку контуженого инвалида дядьки Митька, которому впоследствии дали откупного по двести червонцев с брата. Наряд милиции попытался разнять озверевших драчунов, но отступил и лишь издали с любопытством наблюдал, чем кончится неслыханное кровопролитие. После войны люди были милосерднее, чем сейчас, но тоже старались по возможности не вмешиваться в чужие разборки.
Обессиленные, окровавленные, полузадушенные, с незаживающими ранами юные богатыри пытались дотянуться друг до друга когтями. Мышкин даже умудрился харкнуть кровью татарину в глаз — и тут вдруг между ними возникла тишина, сверкнувшая, подобно озарению. Равиль улыбнулся умирающему, втоптанному в песок другану.
— Может, хватит, Сапожок? Вон люди собрались, как в кино, а денег не платят.
— Не я начал, — ответил Мышкин измордованному брату. — Но ты прав. Похоже, мы квиты. По одному разу подохли, зачем повторять.
Мышкин уже был известен своей рассудительностью от Зацепы до Балчуга.
В камере, где вместе просидели по пятнадцать суток, заново побратались и остались верны клятве навсегда.
Но при встрече обязательно вспоминали о страшных обидах.
После первой стопки, прожевав соленое яблоко, Равиль попенял:
— Гляди, Сапожок, ты мне в рожу плюнул, унизил, а бельмо у тебя, не у меня. В этом и есть справедливая рука провидения.
— Пусть так, — согласился Мышкин. — Но сейчас хотелось о другом потолковать.
— Спешишь, что ли?
— Спешить некуда, счетчик включен.
Равиль огорчился. В кои-то веки радость, дождался побратима, можно выпить с культурным, обаятельным человеком, а он опять куда-то бежит. Чтобы его отвлечь, Мышкин поинтересовался:
— Как дом сберег, хан? Много заплатил?
Равиль скушал кусочек сыра, задымил сигаретой. На друга смотрел покровительственно.
— Забавный случай, Сапожок. Эти крысы рыночные, хоть с виду наглые, любой копейке рады до смерти. В ихнем муниципале двоим сунул по пять кусков, и на тебе — поправка в проекте реконструкции. Этот дом отныне архитектурный памятник, под охраной государства. Так-то!
Хочу после смерти казанской братве завещать… Так чего тебе надо от старого татарина? Говори.
Мышкин покосился в угол, где на коврике со стакашкой в руке скромно расположилась Роза Васильевна. Оттуда ни звука не донеслось, хотя они уже добивали первую бутылку. Дама только глазами пучилась, как сова.
— Ее не опасайся. Кремень-баба. Закаленная на спирту.
— Ксиву новую, хорошо бы натуральную, — сказал Мышкин. — Пушечку, хорошо бы «стечкина». Наличкой я не богат, тысчонок десять не помешают. Дальше видно будет.
Равиль щелкнул пальцами, и Роза Васильевна вспорхнула с коврика, как большая, темная птица. На столе нарисовались непочатая бутылка и свежая закусь. На сей раз — семга, располосованная на крупные, розовые ломти, и буханка орловского.
— Это в наших возможностях, — важно заметил Равиль. — С ксивой немного трудно. Денька два придется потерпеть. И что такого, да? Посидим здесь в укрытии, молодость помянем.
— Сегодня к вечеру, — сказал Мышкин. — Время не ждет.
Равиль надулся, бугристые щеки залоснились, и озорной взгляд потух.
— Ты же знаешь, Сапожок, я днем из дома никуда. Разве что Роза Васильевна проводит.
Женщина, успевшая вернуться на коврик с новым стаканом, хмуро отозвалась:
— Еще чего! Не пойду я с ним, раз он дерется.
— Роза Васильевна, примите глубочайшие извинения, — Мышкин говорил проникновенно и без тени иронии. — Кабы я знал, что вы Равилю племянница, никогда бы не посмел даже дыхнуть в вашу сторону. Не то что толкнуть в бок.
— За кого же ты ее принял? — прищурился Равиль.
— Думал, может, привратница либо повариха.
— А этих, значит, можно пихать? — не унималась самолюбивая родственница. — Раз в услужении, значит, не человек? Так, по-вашему, выходит?
— Не совсем так, уважаемая Роза Васильевна. Для меня каждая женщина в первую очередь будущая мать. Каким чудовищем надо быть, чтобы поднять на нее руку.
— Зачем же пихнул?
— Устал с дороги, трое суток не спамши. Вот и качнуло.
Равилю надоело их слушать, он достал из-под стола портативный телефон, вытянул антенну и очень быстро и четко сделал два звонка. Из его разговора с абонентами мало что можно было понять, кроме того, что созвонился он с добрыми, хорошими людьми, которые озабочены не только его собственным здоровьем, но также состоянием всех близких ему друзей и родственников, включая давно усопших. Слова «услуга», «ксива», «стечкин» и «баксы» промелькнули в потоке взаимных любезностей как некие незначительные междометия.
Повесив трубку, Равиль спросил:
— Ночевать здесь будешь?
— Если не прогонишь.
— Розуля, вызови для него Райку-Пропеллер. Пусть сбросит дурное семя.
Тут уж Роза Васильевна взъярилась не на шутку.
— Райку? Да ты в уме ли, Абдуллай? Ей пятнадцати нету, она мне как дочь, а ты со старым быком сводишь! Он же ее раздавит. Или покалечит. Шнобелем переломанным проткнет насквозь. А ей только жить бы и жить.
— Цыц, баба! — прикрикнул Равиль. Кинул Мышкину связку ключей. — Там от машины и от входной двери… Ступайте, ребята. Раньше уйдете, скорее вернетесь. Я буду ждать.
Мышкин наклонился к нему, и они вторично ласково соприкоснулись щеками…
Сели в черный «ситроен», поехали на Черемушкинский рынок. Мышкин за баранкой, Роза Васильевна на заднем сиденье. Всю дорогу она угрюмо молчала, но Мышкина это не трогало. Его вообще никогда не интересовало женское переменчивое настроение, хотя он умел угодить, если требовала обстановка.
