Кристианна Брэнд - Не теряй головы. Зеленый – цвет опасности (сборник)
– …прошу прощения, что прерываю всеобщее веселье, но, как вы могли заметить, начался авианалет! Подобные мероприятия позволены лишь с условием, что в случае опасности они будут сразу же прекращены. Наличие жертв среди персонала создаст нам дополнительные трудности, – с серьезным видом пояснил он. Все сочли данное замечание глупым и неуместным, поскольку это и так было очевидно. – Кроме того, сегодняшний налет на Геронсфорд причинил множество разрушений, в том числе пострадал центр гражданской обороны. Городская больница переполнена, и часть раненых придется перевезти сюда. Поэтому я прошу всех немедленно разойтись по своим местам. Без паники, – добавил полковник машинально, хотя слушатели восприняли его речь с полным хладнокровием, и, чуть поклонившись сестре Бейтс, стоявшей в нерешительности у края сцены, продолжил: – Нам всем очень понравилось представление, а теперь пора за работу.
Он слез с помоста и торопливо вышел из зала.
– А я не видел никакого представления, – недоуменно признался один из ходячих больных своему соседу.
Госпиталь по форме напоминал гигантское колесо – его спицы образовывали различные отделения с палатами на втором этаже и в подвале, а втулка – большой круглый зал, по форме, размеру и бурному кипению жизни напоминавший вестибюль станции «Пиккадилли-серкус» в час пик. Лифт располагался прямо в зале, лестница огибала его по спирали. Основная операционная находилась на первом этаже, из нее можно было быстро попасть в любую палату, а экстренная – в подвале. Ее использовали только во время авианалетов.
Мэрион Бейтс работала в Геронс-парке операционной сестрой. Она помчалась вниз, чтобы проверить, все ли готово для ночной смены в экстренной операционной, и в голове у нее мешались хирургические инструменты, «Песня песней» и Джарвис Иден. Она догадывалась, что ее жалкие попытки снискать симпатию доктора не увенчались успехом. «Слава богу, до танца дело не дошло! – думала она, проскакивая между створок двери, ведущей в операционную. – Он бы только посмеялся». При мысли о том, каким безумием было рассчитывать таким образом произвести на него впечатление, на лбу Бейтс выступил холодный пот. Вот Фредерика Линли… Но Фредерика ни за что не станет так унижаться. Хорошо хоть сегодня вечером он точно был не с ней. Линли вернулась к себе в палату, а Джарвис ходил по центральному залу вместе с Вудс. Ей не меньше сорока, и лицо у нее помятое, как задний бампер кеба. Зажимы, расширители, ножницы, скальпели. Зато у Вудс красивые ноги! Снаружи гремело и грохотало, слышались разрывы снарядов и треск зенитных пулеметов; даже здесь, на глубине двадцати футов под землей, помещение сотрясалось от бомбежки. «Интересно, о чем он разговаривал с Вудс, – думала Бейтс, машинально перебирая позвякивающие инструменты. – А может, они до сих пор там? Надо тихонько пробраться туда и проверить».
Фредерика вернулась в свою палату вместе с Эстер, у которой в тот день было дневное дежурство.
– Я задержусь, помогу, – сказала Эстер. – Остались всего две свободные кровати, а ночью обязательно привезут новых раненых. В одиночку тут не справиться, особенно сейчас, когда такая нехватка санитаров.
Сменяющаяся медсестра Джонс им очень обрадовалась.
– Дежурный врач еще не закончил обход, Линли. Когда он придет, попросите его выписать морфий двум грыжам и аппендициту, прооперированным сегодня, и посмотреть, что можно сделать с астмой в седьмой палате.
– Хорошо, я ему скажу.
– Черт бы побрал эти авианалеты! – жизнерадостно воскликнула Джонс, напяливая уродливое синее пальто перед пробежкой по парку в сторону бомбоубежища. – Из-за них больные не могут уснуть.
Палата располагалась на первом этаже, напротив главной операционной: просторная комната с высоким потолком и большими окнами; на ночь окна закрывали светомаскировочными шторами. По стенам комнаты стояли пятнадцать кроватей, между которыми оставался небольшой проход. В открытых шкафчиках были аккуратно разложены вещи больных, на нижней полке – аккуратными стопками лежала военная форма, а шинели и фуражки висели на крючках над изголовьями кроватей. В углу был выгорожен небольшой закуток для медсестер – с письменным столом и парой стульев. Здесь заполняли формы, писали отчеты, спорили с начальством, выпивали бесчисленное количество чашек чая и устраивали всякие нелегальные развлечения. В перегородке проделали довольно большое отверстие, закрытое стеклом, сквозь которое было видно, что происходит в палате. Тот факт, что из палаты также можно было видеть, что происходит внутри закутка, особенно если внутри горел свет, часто ускользал от внимания его обитателей.
Над головой непрерывно гудели моторы самолетов, здание содрогалось от грома расположенных неподалеку зениток и глухих разрывов бомб. Раненые тревожно ерзали в своих кроватях и отпускали глуповатые шуточки:
– Ого, как близко! Прямо на волосок от меня прошла! Им разведка доложила, что у нас сегодня был пудинг, вот они и пытаются прикончить повара.
Штатный больничный юморист сел в кровати и при каждом взрыве бомбы ударял себя по затылку так, что его вставная челюсть вылетала наружу.
– Нечего жечь свет попусту, – строго сказала Фредди и двинулась вдоль кроватей, выключая на ходу все лампы.
В дверном проеме возникла ночная медсестра.
– Ой, мисс Сэнсон, что вы тут делаете?
– Я же сказала, что останусь помочь мисс Линли, если вы не возражаете.
– Ну, разумеется. Полагаю, она очень обрадуется. У нас много работы – в больницу привезли сразу четырех тяжелораненых. Однако если вам что-то будет нужно, посылайте за мной немедленно. Только что позвонили из приемного покоя – поступил больной с переломом бедра, вы уложите его в кровать, ладно? Пусть полежит в тепле, ничего с ногой не делайте. Майор Иден подойдет через пару минут его посмотреть. Пошлите за мной, если я ему понадоблюсь.
Она торопливо удалилась.
– Сколько шума! – спокойно заметила Фредерика, глядя ей вслед.
Вскоре появились двое дружинников с парусиновыми носилками.
– Мы правильно пришли, мисс? Старичок в приемном покое велел нам отнести его сюда самим – все санитары заняты.
– Правильно, положите его вот на эту кровать, в углу. Эстер, займись им, пожалуйста, а я пока закончу с остальными.
Дружинники перенесли мужчину на кровать.
– Почему его сразу не отправили в реанимационную? – удивилась Эстер, взглянув на раненого.
– У них там все забито, и он не так плох, как остальные. Двое уже умерли. По правде говоря, их и нести-то смысла не было, но мы подумали, мало ли… Бомбы попали в штаб гражданской обороны, в паб и еще в несколько мест. Одного парня до сих пор откапывают. Он вместе с другими спасателями как раз собирался на вызов. А теперь его самого нужно спасать, – весело сообщил дружинник и заботливо отбросил мокрую от пота прядь со лба раненого. Потом забрал носилки и, негромко насвистывая, вышел из палаты.
Раненый лежал неподвижно, весь обложенный грелками, с бессильно вытянутыми по бокам руками, закрытыми глазами и перемазанным грязью лицом. Нога была примотана бинтами к длинной деревянной шине. Ботинки сорвало взрывом, одежду изорвало в клочья, но Эстер решила не раздевать его сразу, а подождать, пока под воздействием тепла и покоя пульс станет ровным, а дыхание глубоким. Прижав ладонь к губам раненого, она почувствовала на костяшках пальцев холодное дыхание. Он немного повернул голову, прижавшись грязной щекой к ее запястью с невыразимо трогательным выражением полного доверия и надежды.
– Не бойтесь. Просто полежите спокойно. Теперь вы в безопасности. Все будет хорошо.
Он закрыл глаза, и Эстер отвернулась, чтобы не видеть выражения его лица. Со дня смерти матери прошло всего шесть месяцев. Два дня и две ночи она мучительно следила за тем, как спасатели разбирают груду кирпичей – бывший многоквартирный дом. Своими слабыми руками разгребала балки и бетон, которые сначала оказались ненадежным укрытием, а затем превратились в глубокий склеп. К концу второго дня старшина команды спасателей подошел к ней и, устало вытирая со лба пот и грязь, сообщил, что уже нет смысла разгребать завалы – здание может обрушиться в любую минуту и похоронить под своими обломками и мертвых, и живых. На следующий день дом начали сносить, и наутро следующего дня из-под обломков достали мать. Мамочка, такая красивая, такая веселая и смешная… Бескорыстному сердцу Эстер ее простодушный эгоизм и детские капризы были в сто раз дороже любой добродетели. Одна во всем мире, она, как сомнамбула, прошла через надрывающие сердце подробности опознавания и похорон, а потом глушила раскаяние тяжелым, изнуряющим трудом в больничной палате. В то ужасное время, когда она изо дня в день, словно в бесконечном кошмаре, исполняла свои рабочие обязанности, а по ночам лежала без сна, Вудс и Фредерика пришли ей на помощь. Без невозмутимой рассудительности Фредди и добродушной материнской опеки Вудс Эстер ни за что не одолела бы горечь утраты.
